Похождения Вани Житного, или Волшебный мел

Из передней комнатушки дверной проём вёл в зало, как назвала эту комнату бабушка. Там над круглым столом, застланным синей дырчатой скатёркой–самовязкой, в простенке между окнами Ваня увидел фотографии, собранные в одной большой раме. Сунулся носом — но нигде не обнаружил незнакомого женского, иди девичьего, или девчоночьего лица. Василиса Гордеевна на фотографиях была — только помоложе, все в том же — или очень похожем — платке, плюшевой жакетке, тёмной юбке и ботах. Но в основном на фотографиях были какие‑то военные или полувоенные мужчины, где по двое, где по трое, а то и целой ротой, то в лесу, то рядом с пушками, то возле лошадей. Василиса Гордеевна показала на одного из мужчин, который чаще других попадался на фотографиях, и сказала, что это Ванин дедушка, Серафим Петрович. Только он уже умер. Приглядевшись внимательнее, Ваня заметил бородатого мужичонку, который тоже был почти что на каждой фотографии, хотя лицо его проявилось как‑то не полностью. Мужичонка в любую прореху совал свою ухмыляющуюся физиономию в лихо заломленном треухе: обнимутся ли два друга–сержанта, между их голов просунута голова мужичонки; едят ли в промежутке между боев кашу артиллеристы, мужичонка тут как тут: оседлал пушечное дуло на манер коня, сидит, свесив ножки, и тоже уплетает кашу; залез ли лётчик в кабину своего фанерного самолётика, а механик ему машет — мужичонка тоже при деле, разлёгся на крыле, а треух его ветром от пропеллера снесло.

— А это кто? — спросил Ваня, указывая на любителя всюду соваться. Василиса Гордеевна поглядела на фотографии, потом на Ваню, потом опять на фотографии, усмехнулась и сказала:

— Дед Пихто! — добавив про себя: — Вишь, углядел!

— Нет, правда?

— Не вяжись ты — я тебе правду и говорю…

— Да нет, ты шутишь, бабаня, скажи, кто это?

— Ну… суседко это.

— А чего это сосед всюду тут, — начал Ваня и едва не договорил: А моей мамки ни на одной фотографии нет… — но скрепился и смолчал. Он ещё в поезде попытался выспросить про мать, но бабушка приказала и не заикаться про неё, чтоб и помину не было! Василиса Гордеевна до того осерчала, что глаза её, и так‑то изголуба–белые, вовсе побелели, Ваня вжался в уголок и прикусил язык.

Когда бабушка вышла во двор, он исследовал все ящики в комоде, все отделы в пузатом шифоньере — но нигде не обнаружил ни фотографий, ни писем, ни украшений, ни каких‑либо нарядов, которые могли принадлежать его матери — нигде никаких следов её былого присутствия. В комоде везде и всюду — какие‑то мешочки и коробочки (даже спичечные) с сушёной травой и семенами, в шифоньере — полны отделы постельного белья, на целую палату хватит, мотки и клубки шерсти — чёрной и белой, старческая одёжка, а в большом отделе висят мужские пиджаки и костюмы. Оставался ещё сундук, стоящий в бабушкиной угловой комнате подле железной кровати, но сундук оказался на запоре. Ваня подёргал массивный замок — нет, не открывается, поглядел на тканый коврик, висевший на стенке над кроватью, на котором оказалась одна–разъединственная молодая женщина в доме: сестрица Алёнушка, сидевшая на бережку… Услышал бабушкины шаги и, выскочив из комнаты, присел за стол к своей раскрытой книжице. Книжек в доме тоже обнаружить не удалось. К огромному Ваниному разочарованию не оказалось у бабушки и телевизора. Да что там телевизора — какого‑нибудь завалящего радиоприемника и того не было.

Увидев, что Ваня бездельничает, Василиса Гордеевна быстро спровадила его из дому:

— Чего сиднем сидеть, сейчас огород копать будем.