Похвала праздности. Скептические эссе

В этом смысле бунт против разума – повторяющийся феномен в истории. Ранний буддизм отличался разумностью, а его поздние формы и заменивший его в Индии индуизм ее лишены. Орфики в Древней Греции выступали против гомеровской рассудительности. От Сократа до Марка Аврелия выдающиеся фигуры древности в основном были людьми рационально мыслящими; а после Марка Аврелия в предрассудках погрязли даже консервативные неоплатоники. За исключением мусульманского мира, о притязаниях на разумность забыли вплоть до одиннадцатого века, когда благодаря схоластике, просвещению и науке призывы к разуму возродились с новой силой. Начавшиеся было с Руссо и Уэсли попытки им противостоять не выдержали натиска науки и техники в девятнадцатом веке. Вера в силу разума достигла апогея в шестидесятые годы и с тех пор неуклонно слабеет. Рационализм и антирационализм шли рука об руку с самого зарождения древнегреческой цивилизации, и каждый раз утверждение господства одного тут же приводило к ответному всплеску другого.

Современный выпад против разума существенно отличается от большинства предыдущих. Начиная с орфизма, противники рационального мышления обычно стремились к «спасению» – многогранному понятию, которое включает добродетель и счастье и достигается через трудно дающееся самоотречение. Целью же иррационалистов нашего времени является не спасение, а власть. Соответственно, у них своя этика, которая отличается от христианской и буддистской, и жажда повелевать неизбежно толкает их в политику.

Среди родоначальников этого движения выделяются Фихте, Карлейль, Мадзини и Ницше, которых поддержали такие мыслители, как Генрих фон Трейчке, Редьярд Киплинг, Хьюстон Чемберлен и Анри-Луи Бергсон. Их взглядам противостоят приверженцы Джереми Бентама и социалисты, которые, по сути, больше похожи на два крыла одной партии: космополитичной, демократической и призывающей к экономической независимости. Имея схожие цели, они разнятся inter se[10] лишь в средствах, тогда как новая идеология и ее кульминация в лице (пока одного) Гитлера отличаются именно целями, причем не только от обоих названных движений, а от всей традиции христианской цивилизации в целом.

В глазах почти всех иррационалистов, на учениях которых взращен фашизм, цель любого государственного деятеля наиболее ясно выразил Ницше. Сознательно противопоставляя себя как христианству, так и утилитаризму, он отверг доктрины Бентама относительно «наибольшего счастья для наибольшего числа индивидуумов». «Человечество, – утверждал он, – несомненно, скорее средство, чем цель… люди – всего лишь материал для опытов». Конечная цель для него – величие выдающихся личностей: «Цель в том, чтобы достичь той огромной энергии величия, которая смоделирует человека будущего посредством дисциплины и уничтожения миллионов немощных и неполноценных, которая к тому же сумеет устоять и не сломиться при виде причиненных тем самым невиданных доселе страданий». Надо заметить, что саму по себе постановку такой цели нельзя считать нерациональной, поскольку никакие цели в принципе нельзя обосновать с точки зрения логики. Эта цель может не нравиться, как не нравится лично мне, но аргументированно опровергнуть ее мы не можем так же, как Ницше – ее доказать. Хотя в данном случае иррациональность все же присутствует, поскольку рациональная мысль подразумевает объективность, а культ великого человека изначально предполагает, что «я – великий человек».

Основоположникам философской школы, взрастившей фашизм, присущи некоторые общие характеристики. Все они взывают скорее к воле, чем к уму или сердцу; власть ценят превыше счастья; доводам предпочитают силу, миру – войну, демократии – аристократию, а научной беспристрастности – пропаганду. Они выступают за спартанскую форму аскетизма вместо христианской формы, то есть считают аскетизм средством достижения господства над другими, а не воздержанием, способствующим добродетели и сулящим счастье на том свете. Работы более поздних их мыслителей пропитаны популярным дарвинизмом, согласно которому борьба за существование является источником появления более совершенных видов; только в их понимании борьба происходит между расами, а не между индивидами, как у проповедников свободной конкуренции. Удовольствие и знание в качестве конечных целей представляются им неоправданно пассивными. Они подменяют удовольствие славой, а знание – прагматическими утверждениями, что то, чего хотят они, и есть истина. Фихте, Карлейль и Мадзини еще как-то прикрывают подобные заявления ханжеской моралистической риторикой, тогда как у Ницше они впервые бесстыдно выступают во всей своей наготе.