Похвальное слово мачехе

Очень красивы его слова, но непонятны. «Необыкновенная участь, сверхъестественный жребий». О чем это он? Я ведь по природе своей склонна как раз к самому обыденному, к такому, как у всех. Все, что выходит из ряда вон, все, что непохоже, всякое движение или действие, которое нарушает обычай или обыденность, мне претит, вселяет в меня растерянность. Когда кто-нибудь рядом со мной ведет себя вызывающе или нелепо, я густо краснею, я сострадаю ему. Мне хорошо и покойно, только когда я знаю наверное, что меня не замечают.

– Мария так скромна, что кажется просто невидимкой, – так шутит со мною соседка моя, Рахиль.

И мне по нраву эти шутки; да, для меня быть незаметной – это счастье.

Однако это вовсе не значит, что я не умею чувствовать и мечтать. Просто меня никогда не привлекало необыкновенное или сверхъестественное. Я слушаю подруг и дивлюсь: они хотят путешествовать, хотят, чтобы у них было много невольников, хотят выйти замуж за царя. Я стесняюсь таких мечтаний. Что бы делала я в чужих краях, где люди не похожи на нас, где говорят на непонятном языке? А уж какая царица вышла бы из меня… смешно и подумать: стоит кому-нибудь незнакомому заговорить со мной, как я теряю дар речи, а руки начинают дрожать. Я только и прошу от жизни что честного мужа, здоровых детей и спокойного существования – без голода, без страха. Что понимает этот юноша под «необыкновенным»? Застенчивость моя не дает мне ответить ему, как должно: «Я не готова к такому, я не та, о ком вы говорите. Пойдите лучше к Деборе-красавице или к умнице Рахили. Как можете вы объявлять мне, что я стану царицею над людьми? Что мне будут молиться люди на всех языках и что имя мое звездой по небосклону прочертит и осветит века? Вы ошиблись, господин мой, вы зашли не в тот дом и обратились не к той девушке. Я слишком ничтожна для такого величия. Меня ведь почти нет».

Прежде чем уйти, юноша наклонился и поцеловал край моей одежды. Через мгновение я увидела его спину: она отсвечивала радугой, словно бабочка сложила свои крылья.

И вот он ушел, оставив меня в сомнениях. Почему обращался он ко мне «госпожа» – ведь я еще не замужем? Почему именовал меня царицей? Почему в глазах его заблестели слезы, когда он предрек мне, что я буду страдать? Почему назвал меня, девицу, матерью? Что произойдет? Что случится? Что будет со мною после того, как побывал у меня этот гость?

Эпилог

– Неужели, Фончито, тебе никогда не бывает совестно? – неожиданно спросила Хустиниана. Она собирала, складывала и вешала на спинку стула раскиданную как попало по всей комнате одежду.

– Совестно? – удивленно прозвенел хрустальный голосок. – За что?

Горничная, наклонившись, чтобы поднять с пола красно-зеленые клетчатые носки, посмотрела на него в зеркало стенного шкафа. Альфонсо сидел на краешке кровати и надевал пижамные штаны. Хустиниана видела его белые стройные ноги с розовыми пятками, видела, как он шевелил, словно делая гимнастику, всеми десятью пальцами. Глаза их наконец встретились, и мальчик сейчас же улыбнулся ей.

– Нечего смотреть на меня с таким невинным видом, – сказала она, выпрямляясь. Вздохнула, потерла бедра, снова с недоумением взглянула на мальчика и почувствовала, как злость захлестывает ее. – Со мной такие шутки не проходят. Я тебе не она. Меня не купишь на такие ангельские взгляды и не обманешь. Скажи правду хоть раз в жизни. Неужели тебе не совестно?

Альфонсо расхохотался, раскинул руки, навзничь повалился на кровать, заболтал ногами в воздухе, как будто принимал и отбивал невидимый мяч. Звонкий смех был достаточно красноречив, и Хустиниана не почувствовала в нем ни тени издевки или злорадства. «Вот чертов мальчишка, – подумала она, – поди пойми его».

– Богом тебе клянусь, я не понимаю, о чем ты! – воскликнул он, снова садясь, и поцеловал скрещенные пальцы. – Ты хочешь, чтобы я отгадывал загадки, Хустиниана?

– Ложись немедленно, а то простудишься, а у меня нет никакой охоты с тобой возиться.

Альфонсо немедленно послушался. Он подпрыгнул, поднял простыню, проскользнул под нее, улегся, подложив подушку, и уставился на горничную нежным и сочувственным взглядом. Волосы упали ему на лоб, свет ночника освещал только нижнюю часть лица, но большие голубые глаза светились в полумраке. Тонкогубый рот был открыт, блестели белоснежные, только что вычищенные на ночь зубы.

– Я о донье Лукреции, негодный мальчишка, и ты это отлично понимаешь, только придуриваешься, – сказала она. – Неужели тебе ее не жалко?

– Ах, ты вот про кого, – с разочарованием протянул мальчик, словно предмет разговора был давно исчерпан и надоел ему. Пожав плечами, он, ни секунды не колеблясь, сказал: – Почему мне должно быть ее жалко? Если б она была мне мамой, тогда конечно. А так-то что?

В голосе его не звучала злость или укоризна, и это безразличие тона и выражения больше всего бесило Хустиниану.