Покидая мир

— Если хотите поговорить об этом… — начал он.

Я, оказывается, очень хотела поговорить об этом — мой рассказ буквально выплеснулся наружу, удивив меня саму, ведь я запрещала себе обсуждать подобные вещи с кем бы то ни было, и уж тем более с собственным научным руководителем. Под конец я услышала, как произношу:

— …даже сама не понимаю, почему приняла это настолько близко к сердцу, ведь уже полгода назад я знала, что именно так все и обернется. На самом деле я так ему и сказала еще весной, когда он объявил, что едет в Дублин. Но он продолжал меня уверять…

— Позвольте, я угадаю: «Меньше всего мне хочется тебя оставлять. Но ведь это всего каких-то восемь месяцев, а потом я вернусь и обниму тебя».

— Да, примерно в этом духе. И главное, так хотелось ему верить.

— Это, черт возьми, вполне предсказуемо. Если мы не хотим что-то терять… или кого-то… то всегда охотно обманываемся и верим всему, что нам говорят, даже если в глубине души сомневаемся. Мы все постоянно твердим, что ненавидим ложь. И все же предпочитаем — часто, очень часто, — чтобы нам лгали… Потому что это позволяет нам увиливать от горькой правды, которую слышать больно.

— Я совершенно не хотела, чтобы все вот так закончилось.

— Почему тогда не поехали за ним в Дублин?

— Потому что хотела поступить сюда. И потому что не хотела жить в Дублине.

— Или принести себя в жертву его карьере?

Я напряглась. Дэвид это заметил:

— Нет ничего крамольного в том, чтобы не хотеть оказаться в тени другого, хотя… а вы задумывались о том, что этот парень, возможно, тоже не хотел оказаться в вашей тени? Поверьте мне на слово, мужчинам становится весьма неуютно, когда они видят, что женщине удается достичь большего, чем им.

Я покраснела до ушей:

— Прошу вас, не надо… Я не очень люблю лесть.

— Я и не собираюсь вам льстить. Просто объясняю реальное положение дел. Видимо, пока вы оба учились в колледже, все в ваших отношениях было соразмерно, уравновешенно. Но аспирантура — дело другое, каждый начинает думать о будущей работе, о профессиональном росте, и настрой отныне более состязательный. Хотя, конечно, здесь, в Гарварде, мы не поощряем этот дух соперничества… — Дэвид лукаво улыбнулся и добавил: — Самое тяжкое в разрыве — оказаться тем, кого бросают. Всегда лучше бросать самому. — После чего он моментально вернул разговор в деловое русло.

В последующие несколько недель он подчеркнуто не задавал мне больше вопросов на эту тему. Просто начинал наши встречи вопросом: «Ну, как дела?» Я могла бы признаться, что по-прежнему чувствую себя ужасно, но предпочитала отмалчиваться. Потому что все, что можно, было уже сказано, нечего добавить, а я вообще не люблю ныть и жаловаться, даже несмотря на то, что мне потребовалось несколько месяцев, чтобы боль утраты начала стихать.

Даже само то, что наш роман с Дэвидом начался только спустя шесть месяцев после того, как Том сообщил, что между нами все кончено, означало…

Стоп, а что, собственно, это означало? Что Дэвид не был беспринципным слизняком и не поспешил воспользоваться моим состоянием и одиночеством? Что наши отношения потому стали такими серьезными, что прошел почти год, прежде чем мы пересекли границу между дружбой и близостью? Или что мы долго играли, так как с самого начала понимали (я, по крайней мере), что нас тянет друг к другу.

Однако Дэвид был моим профессором, он был женат, а я не помышляла о том, чтобы выступить в зловещей роли Другой Женщины. Если не считать того откровенного разговора, когда я поведала о разрыве с Томом, мы с Дэвидом строго придерживались нейтральных тем. До тех пор, пока однажды в мае — у нас шел разговор о Шервуде Андерсоне — не зазвонил телефон. Обычно, если телефон начинал трезвонить во время наших занятий, Дэвид его попросту игнорировал. В тот день он подскочил к нему с взволнованным видом, бормоча:

— Я должен ответить на этот…

— Мне выйти? — спросила я.

— Ни к чему… — Он взял трубку, крутанулся в кресле, оказавшись ко мне спиной, и заговорил взволнованным шепотом: — Да, привет… слушай, я тут не один… так что сказал доктор? Ммм… он прав, конечно, он прав… да не давлю я на тебя, я просто… конечно, дело твое, можешь не принимать лекарства, а потом вот так мучиться… не нужно… ну, зачем ты… ладно, ладно, прости, я… о господи, перестань же… да, я начинаю злиться, я зол, как черт… мне это тоже невыносимо, ты…

Внезапно он замолчал — как будто собеседник бросил трубку. Он сидел в своем кресле неподвижно, пытаясь обуздать гнев и взять себя в руки. Прошло не меньше минуты — все это время Дэвид просто смотрел в окно. Наконец я подала голос:

— Профессор, может, мне лучше…

— Простите меня. Вам не нужно было это слушать.

— Я пойду.

Дэвид ко мне не повернулся.

— Ладно, — бросил он.

Когда я увиделась с ним неделю спустя, Дэвид был сама деловитость и как ни в чем не бывало продолжил нашу дискуссию о Шервуде Андерсоне. Но когда занятие подошло к концу, осведомился, не найдется ли у меня времени выпить по стаканчику пива.