Покидая мир

Ответов на подобные вопросы у меня не было. Я просто продолжала работать. Я не выходила на контакт с внешним миром и не получала никаких сигналов извне, если не считать новостей по радио. Сведя существование к необходимому минимуму, можно, оказывается, сделать его вполне сносным и даже приятным, особенно если стараешься больше не подставляться.

Один раз, однако, чувство вины все же вынудило заставило меня позвонить матери. Разговор я начала с сенсационной новости о своем уходе из «Фридом Мьючуал». Ее реакция была классической:

— Твоего отца это бы огорчило. Ему так хотелось бы, чтобы ты нашла в себе силы измениться.

Как обычно, я промолчала, подавив раздражение, а потом просто стала рассказывать, как и чем занимаюсь в Мартинике.

— Надеюсь, это помогает тебе заполнить время, дорогая, — заметила мама. — Ты ведь пришлешь экземпляр к нам в библиотеку, когда книгу опубликуют?

— Не сомневайся, мам.

Молчание. Потом:

— Я кое за что сержусь на тебя, Джейн. Очень сержусь.

— За что это?

— К нам в библиотеку заходили два джентльмена из ФБР, спрашивали меня. Твоего отца необоснованно обвиняют в каких-то финансовых махинациях…

— Необоснованно? — переспросила я потрясенно.

— Не делай вид, что подозреваешь его. Твой отец — блестящий бизнесмен.

— Мой отец — мошенник.

— Так ты поверила всему, что тебе рассказали фэбээровцы?

— Откуда ты знаешь, что…

— Агент Эймс сообщил, что с тобой беседовали и что ты рассказала им все, что знала о делах отца.

— А знала я немного, прямо скажем.

— Все равно, ты с ними сотрудничала.

— Это ФБР, мама. Я хочу сказать, когда человек обманывает даже собственных друзей… да еще и меня выставил на десять тысяч долларов…

— Слушать этого не желаю.

— Конечно не желаешь. Это было бы слишком болезненно, черт побери, — признать правду. Потому что это означало бы признать…

— Я кладу трубку.

— Папина нечестность стоила мне места.

— Уж не порицаешь ли ты его за…

— Порицаю его! Порицаю! Тебе что, фэбээрровцы ничего не сказали?

— Они много чего наговорили, но это полуправда… и спросили, не связывался ли он со мной. Кажется, сейчас он вынужден скрываться, и все из-за тебя…

Тут я вырубила телефон. И сделала то единственное, что помогало мне справиться с ненавистью и злобой на весь мир. Я села за работу.

В последующие четыре дня я удлинила себе рабочий день до восьми часов, беспощадно перекраивая текст и неуклонно продвигаясь к концу.

Я изо всех сил пыталась сосредоточиться на деле, но, как ни старалась стереть образ отца, он безжалостно изводил меня, ежеминутно маяча перед моим мысленным взором. С тех пор как он скрылся, я постоянно задавала себе вопрос: где он может быть? Живет под чужим именем, нежится на каком-нибудь южноамериканском побережье? Или изменил внешность, раздобыл уругвайский паспорт, нашел какую-нибудь двадцатилетнюю puta[49] и прячется вместе с ней? А может, вернулся в Штаты — с поддельным номером социального страхования — и затаился, затерялся в каком-нибудь шумном городе?

Как хотелось мне искоренить все мысли, все воспоминания о нем. Но разве возможно «ампутировать» родителя, хоть бы даже и самого скверного? Вы можете научиться мириться со всевозможными психологическими проблемами, полученными от родителей в наследство, но отделаться от них окончательно и бесповоротно просто невозможно. Они — как въевшееся, несмываемое пятно, которое не сходит, сколько ни стирай.

У злости, впрочем, есть одно достоинство — она придает нам сил и заставляет двигаться дальше. Так что восьмичасовые рабочие дни стали десятичасовыми, а еще я неожиданно для себя стала работать и по ночам, потому что бессонница поднимала меня с постели уже в три утра. До конца недели мне удавалось проспать ночью не больше пяти часов. Теперь, за исключением двух прогулок по пляжу и вылазок в магазин за продуктами, я все время посвящала работе над книгой.

Книга была закончена в шесть вечера в третье воскресенье. Напечатав последнюю фразу, я еще несколько минут ошеломленно пялилась на экран ноутбука, думая: «Столько трудов, а ведь никогда не напечатают, тем более в твердой обложке».