Покидая Вавилон

Чувство неловкости, тоска и отрешённость бродили внутри, наполняя душу тяжёлым ненужным балластом. Ощущение, что стоишь за толстой перегородкой стекла, не покидали Доменико с тех самых пор, едва в замочной скважине хрустнул ключ, и он проник внутрь. Маклер что-то много говорил, щупал стены, проверял проводку и вёл себя не в пример хозяину весело и развязно. Доменико же проживал тоску, проявляя тонкое колючее чувство вины за то, что сделал или не сделал. Но, в конце концов, всё закончилось. Риэлтор уточнил про соседей; но тех, которых знал маленький Доменико – русскую учительницу из Пскова, переехавшую с мужем и двумя детьми в тогдашнюю Югославию – уже не было, и что с ними сталось за это время, он не знал. Именно этой милой, доброй и чуткой женщине, обучившей его языку, он был обязан прекрасным произношением русской речи. Они помогали вдовцу до последнего – продуктами, тёплыми вещами, книгами и даже старым чёрно-белым телевизором – до последнего, значит, до того самого скорбного дня, пока с экрана подаренного ящика не прозвучало короткое, но отвратительное слово "война".

Нынешних соседей не оказалось дома, хотя, очевидно, судя по ухоженному палисаднику и свежевыкрашенным ставням, они могли оказаться вполне себе приличными людьми. Это добавило ещё один плюс в пухлый блокнот маклера и стало решающим фактором при конечной оценке дома. Расчёт Доменико получил сразу же, едва проставил на всех необходимых бумагах подпись. Сумма за срочность продажи, за ветхость дома вышла мизерной – за вычетом издержек на оформление сделки получилось немногим больше 20 тысяч. Связка ключей от входной двери, почтового ящика и погреба легла на стол рядом со стопкой смятых купюр и Доменико очень хорошо запомнил, как звякнуло брелочное кольцо о столешницу кухонного стола, символично отсекая длинный этап владения не просто домом, а местом, где он появился на свет и сказал первое слово "bok", означавшее традиционное приветствие на хорватском; где сделал первый шаг и немногим не дотянул до второго, расшиб нос и наелся земли, ничком опрокинувшись в грядку с редисом; где, наконец, впервые узнал о материнской нежности, нещадно глушимой цинизмом отца, и отведал смачной оплеухи, крепкой затрещины судьбы, когда не стало новорождённого брата, убитого на его глазах пневмонией. В этих стенах его выдрессировали и приучили к той простой, но не очевидной детскому миропониманию мысли, что не все в жизни будет принесено на заветном блюдце с голубой каемочкой. Без смущения и протеста, а даже, наоборот, с какой-то радостью и торжественностью Доменико навсегда закрывал для себя двери в собственное прошлое, оставляя ключи от них чужим людям.

«Что же это я, в самом деле, лукавлю? – вдруг с тоскою подумалось Доменико. – Двери в прошлое закрыл, но в мыслях неустанно возвращаюсь к ним обратно. Так напомнил этот пропойца, колдырь и синюха, напомнил своим приступом белой горячки. Хлебнул водки и, вот, понесло, как когда-то отца. Теперь, небось, бегает по городу, людей пугает. Или всё же инсценировка, – размышлял Доменико, – спектакль, шоу? Да если хотел бы обмануть, стал бы убегать ни с чем, увидев при мне такие деньги? Нет, конечно нет! Кстати, деньги… – он похлопал себя по карману, – на месте. Хорошо. Только что же теперь делать? Что мне толку от них… теперь».

Мысли вынесли Джованни снова на Крещатик, где в синих и красных стробоскопических вспышках нескольких автозаков и реанимобилей, переливалась через край взбаламученная воспалённая толпа. Место, где полчаса назад была назначена встреча, у наземного вестибюля станции метро, теперь изменилась до неузнаваемости. Вавилонское столпотворение, грозившее вылиться в массовые беспорядки, спешно стягивали в кольцо, натягивая по периметру красно-белую ленту, словно смирительную рубашку на невменяемого больного, всё туже затягивая узлы. Сновали люди в белых халатах, таская с собой особые чемоданчики с красными крестами на боку. Из эпицентра бучи санитары волокли носилки, где на белых простынях лежали скорченные в различных позах, окровавленные человеческие тела, впрочем, все живые, поскольку не было ни одного, покрытого с головой. Иные корчились в диких болях, другие лежали без сознания, либо накачанные транквилизаторами, безвольно созерцали хмурое ослизлое небо Киева.

Взгляд Доменико неожиданно перекинулся на человека с глубоко продавленной, залитой кровью, грудиной. Бедолаге, очевидно, сломали несколько рёбер, и теперь он нечасто дышал, пуская кровавые пузыри из полуоткрытого рта. Доменико напряжённо всматривался в лицо несчастного и, не веря своим глазам, вдруг узнал в нём Льва Робертовича. Он не допустил ошибки, сомнений быть не могло – человек на носилках и несостоявшийся продавец, сбежавший в приступе горячки, был одним лицом.

Он бросился в прореху в кольце, единственную артерию, ещё пульсирующую человеческим током. Но чем ближе он подбирался к носилкам, тем гуще становилась толпа.