Поклонение волхвов. Книга 2

– Ну, у кого теперь мыслей нет, – усмехался Ego-Кошкин. – У всех теперь мысли.

Разговор происходил в одном из “гротов”, откуда можно было легко наблюдать за тем, что творилось в “Шахерезаде”.

А творилось здесь обычно многое. Публике предлагалась музыка: днем скрипка, довольно недурно; по вечерам концертное исполнение, силами местного музыкального мира. Иногда бывало свеженькое, дебюты вновь прибывших артисток, увековеченные Ego на скрижалях “Ташкентского курьера”: неподражаемая в своем жанре интернациональная лирико-каскадная артистка m-lle Тургенева, танцовщица Нюсина и дамский оркестр из пятнадцати человек.

Сегодня было обещано трио на цитрах, банджо и мандолине семейства Бернар. Семейство пока шуршало в гримерной, фиксатуарясь и пробуя инструменты. В зале на возвышении топтался скрипач Делоне в чалме с изумрудом. Осыпая деку пудрой, исполнял мелодию Индийского гостя из популярной оперы; из глубины аккомпанировала девица Сороцкая, тоже вся в восточном вкусе, с целой ювелирною лавкой в ушах и на груди; все это на патетических аккордах болталось и звякало. Позади колебался занавес: одалиска, пляшущая с кинжалом.

– Жидковато сегодня народу, – заметил Ватутин, докурив, к облегчению Ego, свой “Зефир”. – Как полагаете?

– Вероятно, цвет общества все еще заседает в цирке, – предположил Ego.

– Где?

– У Юпатова. Артель официантов предоставила для сопровождения греко-румынский оркестр.

– Жулики! – зевнул Чайковский-младший.

“Жулики” было его любимое mot.

– Думаю, после цирка сюда наведаются. Павловский, Левергер с Левергершей ну и Степан Демьяныч собственной персоной...

– Персона! – произнес Чайковский-младший и загрустил. Степану Демьянычу он был должен, и не так чтобы пустячок.

Ватутин вертел рюмку. Блюдо остыло и обросло пеплом. Электрическое освещение (в “Шахерезаде” гордились, что шли в ногу с веком и употребляли лампы “Люкс”, дававшие красивый свет) делало лицо фотографа похожим на маску.

– Загрустили? – поинтересовался Ego, бодро доедая салат.

– Да об отце Кирилле...

– Кто? Ну да, отец Кирилл! Ваш ведь коллега некоторым образом? В Германии живописи обучался, до того, как в рясу свою влез...

Ватутин кивнул. Сам Ватутин западнее Киева нигде не бывал, хотя в молодости собирался овладеть в совершенстве кистью и сделаться портретистом европейского класса. Но жизнь задвинула в Туркестан; картин не писал, снимал местные типы. И отца Кирилла собирался заснять, и на тебе...

– А я, по правде сказать, не понимаю, – жевал Чайковский-младший, – как из искусства можно в религию.

– Вы ж сами хвалили церковную музыку, – поднял бровь Ego.

– Музыку – да. Но музыка заслуга не церкви, а сочинителей. Вот если бы это попы ноты писали, я бы – конечно... А так, уберите, вытащите из церкви все искусство, живопись, музыку, архитектуру, – что останется?

– А помните, что отец Кирилл вам тогда ответил? Уберите из музыки, из живописи все божественное, реги… религиозное – и что останется?

Чалма Делоне, блеснув фальшивым изумрудом, исчезла за кулисой. Аккомпаниаторша извлекла финальный аккорд и последовала туда же.

Публика заинтересовалась, ножи и вилки затихли. Кто-то осторожно захлопал.

Кулиса заволновалась, словно за ней шла рукопашная схватка.

Одалиска на занавесе сдвинулась, и на сцену на своих знаменитых кривых ногах выкатился синтетический артист Бурбонский, любимец ташкентской публики, звукоподражатель-чревовещатель.

– Жулик, – скривился Чайковский-младший, но тоже подался вперед.

О Бурбонском было известно, что он одессит, проживает с престарелой матерью, на которую кричит, и коровушкой-сестрой, которую побаивается. Говорили, что мать его была в молодости первою на Одессе дамою с камелиями, так что многие успели аромат этих камелий перенюхать, отчего и появились на свет Бурбонский и коровушка. С годами камелии увяли, и мадам перебралась в Ташкент. Бурбонский подражал звукам музыкальных инструментов и ухлестывал за гимназистами, за что бывал неоднократно бит и предупрежден. Про коровицу болтали, что в молодости бежала с поручиком, но неудачно, после чего стала презирать мужчин и сдала экзамен на врача-гинеколога.

Покачиваясь на ножках, Бурбонский оглядел зал:

– Почтеннейшая публика! Гутен абенд! Буэнос ночес! Бонсуар! Ассалям алейкум, яхшими сиз...

После приветствий было подано два несвежих, опушенных плесенью анекдота. Эстеты поморщились, но главная публика слопала и шумно отрыгнула аплодисментами.

Замелькала пантомима, представлявшая городские типы.

Докучливый туземный нищий со своей вечной арией: “Тюря, тилля бер!”…

Беспаспортный жид, обнюхивающий воздух и дающий околоточному взятку...