Поклонение волхвов. Книга 2

Ташкент, 4 января 1912 года

Утро было выполнено сепией. После Рождества легли снега, от речки Саларки шел туман, дома плыли в нем. Рана заживала, шум в голове ослаб. Врачи, державшие отца Кирилла в нежильцах, отметили выздоровление и приписали своим заслугам.

Следователь Казадупов спрыгнул с ваньки, обошел кофейную лужу, натекшую с сугроба, и зашагал вдоль корпусов. Корпуса были серо-желтого туркестанского кирпича, чуть оживленного присыпками снега. Встав под навес, Казадупов постучал. Внутри было крепко натоплено; пенсне заволокло паром, пришлось выдернуть из кармана платок.

У больного, выставив носик, заседал журналист Кошкин-Ego.

– А, почтеннейшее Ego! – поприветствовал его Казадупов.

– Мартын Евграфович! – Кошкин схватил холодную ладонь следователя.

Отец Кирилл наблюдал за обменом приветствиями. Голова его была провалена в подушку, из провала торчала бородка и желтел лоб.

Кошкин вздохнул, словно понюхал розу:

– Пожалуй, пойду...

Казадупов молчал и пах сыростью.

Отец Кирилл попытался найти под одеялом удобную позицию и не нашел.

В дверях Кошкин послал многозначительный взгляд.

Казадупов закинул ногу на ногу.

Подумав, вернул ногу в прежнее положение:

– Не помешал вашей беседе с прессою?

Больной повернулся к следователю, большому, с пятнышком пара на линзах.

– Батюшка, нами задержан...

Пальцы отца Кирилла, терзавшие бородку, замерли.

– Нами задержан подозреваемый по вашему делу. Некто Курпа. Из туземцев. Курпа. Вам это имя ничего не говорит, батюшка?

Отец Кирилл глядел на поверхность одеяла:

– Мы встречались один раз. По делу одного моего дальнего родственника. – Больной пошевелился, пытаясь покойнее расположить ноющую руку.

– Не могли бы вы поведать подробнее, где и когда вы с ним встречались?

– Да...

Рука все никак не укладывалась. По лбу текли реки. Во дворе носили уголь.

Казадупов проявил душевную тонкость. Сказал, что понимает состояние. Тяжелое выздоровление, после такой-то раны. Готов прийти другой раз, для более подробного антре-ну[3].

– Я и не рассчитывал сегодня вас разговорить.

– Разговорить?

– Простите, профессиональное словцо выскочило!

– Это вы простите... Устал я сегодня что-то!

– Вижу, вижу. Когда еще пришел, заметил: утомил вас Ego. Любого затараторит. Дружествуете?

Отец Кирилл моргнул.

Казадупов вышел, прогвоздил по коридору.

Хлопнула дверь, слетела сосулька.

В окне, в тающем дворе, шагал Казадупов. Солнце играло на пуговицах и на пенсне. Казадупов достал часы и подмигнул циферблату. “Ах, мадам Дюбуша, это что за антраша?” Нет, он не торопится. Вышел из госпиталя, вспугнув сапогом пейзаж в луже.

“Ташкентский Пинкертон”, вспомнил отец Кирилл и заснул.

Спал быстро и неудачно, с просыпами и болью то в одном, то в другом месте.

Открыл глаза в закат. Дерево каркало; гора угля, огрызки снега, боль в руке. Грязно-желтые корпуса; дерево, черное, слегка кобальтом, ветви – ребром кисти; зеленоватые остатки снега. Но пусто под рукой: ни тюбиков, ни палитры, увальсировали в пустоту меж лестничными пролетами. Брошено все – возле храма Бендзайтен, где летела его шляпа. Закат полыхал вхолостую.

Вспомнил Кошкина: уговаривал возродиться и вернуться к мольберту. “И вашему, так сказать, служению… – Ego покосился на рясу. – …мешать это не будет... церковь распишете!”

Закат, наигравшись, погас. Отец Кирилл сжал до вздутия вен перекладину кровати, спустил на пол вареные ноги. Описав прогулочный круг, сел в простыни.

Перелистал в уме день.

Заскок в палату Кошкина с корзинкой провизии и гирляндою сплетен. Отец Кирилл просит его разыскать в газетах, нет ли сведений о здоровье епископа Николая в Токио (“Просмотрю”, – поправляет бабочку Ego). Шинель Казадупова, выдавившая бабочку из палаты; разговор, лужица от снега возле табурета. Услышав имя Курпы, вжался в кровать; не страх, что-то тяжелое, как этот госпитальный закат, надавило. Усталость, уныние, бес с бычьими глазами. Падение фиолетового демона в росплеске перьев. “Я и не рассчитывал сегодня вас разговорить!”

Нет, страх все-таки был. Легкий мазок, стронциевая желтая. Пахад[4], одна из каббалистических ступеней, если верить Кондратьичу. Новогоднее утро, канонада в калитку, тьмы стало больше – вот настолько.

Ладонь потянулась к кошкинской корзиночке. Яблоко, пирожное “ласточка”, пара бутербродов. Забота о духовном отце. Можно отведать. Отче наш, иже еси.

Пальцы наткнулись на твердое.

Конверт.

Красный квадратный конверт. Нашарив спички, зажег свечу.

Das also war des Pudels Kern![5]

Полетный почерк, с которым он успел хорошо ознакомиться.

“...Ваша жизнь все еще в опасности. Но надеюсь на Ваше умение держать слово. Помощь Вам будет оказана в ближайшее время”.

Подпись: Николай Третий.

Приблизил к огню.

Сдув в темноту пепел, погрузился в кровать.

Лег на левый бок, но не заснул. Сердце мешало. Лежал и думал.

Искандер, имение “Золотая Орда”, 2 февраля 1912 года

Весна дала себя почувствовать уже в феврале. Солнце трудилось, подогревая землю и вышибая из нее первые искры хлорофилла.

Великий князь Николай Константинович расхаживал по имению и думал об отце Кирилле.