Поклонение волхвов. Книга 2

— Пасха!.. — сообщала Матильда Петровна, перекрикивая аэроплан и музыку. — Пасха в этом году! Совпадает! С Благовещением! Такое! Почти раз в сто лет! От этого — конец света!

Левергерше поднесли ее собачку.

— Мими! Ну что ты! Мими! Твоя мамочка с тобой! — Повернулась к Кошкину. — Хотела не брать ее…

Но Кошкин уже стоял возле князя и что-то записывал в блокнот.

— Репортеришка! — Матильда поцеловала Мими и стала смотреть, как железная этажерка поползла по полю.

Из нее еще раз помахал Анатоль. Как показалось Матильде Петровне — лично ей.

Машина уже неслась. Вот-вот взмоет ввысь.

Вдруг с земли вскочила фигура в чапане и бросилась наперерез аэроплану.

Кто-то закричал. Музыка оборвалась.

Тот, в чапане, висел на колесах. Машину бросило в сторону, она слегка оторвалась от земли, но тут же снова шлепнулась и, припадая набок, протащилась по траве.

Публика бежала к аэроплану.

Из кабины спустился белый Анатоль.

Молодой сарт валялся на траве. Лицо, чапан, трава — все в крови.

— По нему еще и винт прошелся…

— Врача! Есть здесь врач?

— Ему он уже не нужен…

— Зачем он это сделал, а? Зачем? Вы не ранены, Анатоль?

— Ничего страшного, господа. Ушибы. А может, и ранен.

— Слава богу! Но вот этот… Когда он успел подползти? Надо было не подпускать! С ними нельзя либеральничать.

— Но для чего, скажите, для чего это сделал? Для чего?

Публика расступилась. Задумчивой походкой подошел великий князь.

Лежащий приоткрыл глаза. Тихо, по-русски произнес:

— Привет от Курпы.

Услышало это только несколько человек.

Ватутин и Ego переглянулись.

Прибыла полиция. Публика расходилась.

Механик колдовал возле самолета, Анатоль лежал на траве в позе распятого и глядел в небо. Мадам Левергер рвала полевые цветы; Платон Карлович гладил Мими и ждал.

— Так что давайте уже после Пасхи, — прощался Скарабеев с князем. — Вот и его высокопревосходительство будет.

Великий князь кивнул.

— Кремень! — говорил Ego, показывая взглядом на князя. — Чем сильней неудача, тем кажется счастливее.

Мадам Левергер увенчала Анатоля венком из полевых цветов, обняла собачку и уехала.

Великий князь разговаривал с Бурбонским.

— Вы надеетесь, князь, что их можно будет цивилизовать? — говорил Бурбонский.

— У них уже была своя цивилизация. И древнее нашей с вами. Просто она по-другому устроена.

— Но тогда можно сказать, что есть цивилизация обезьян. Или цивилизация мышей. Или каких-нибудь бактерий. И что она тоже древнее нашей, человеческой.

— Скажите, Бурбонский, вы, случайно, не из сынов Израилевых?

— Я не знал своего отца.

Солнце припекало. Официанты убирали стол, снимали скатерть. Самолет откатывали в гараж.

— А я своего, к сожалению, знал, — сказал князь. — Улыбнулся. — А ведь после той вашей пародии я мог вас уничтожить. Да. — Выдержал паузу. Раз. Два. Три. Четыре… — Но я ценю талант. Сколько вам лет?

— Тридцать шесть. Я знаю, я выгляжу старше.

— Хорошо… У меня есть замысел. Речь идет об одной постановке, которую я готов финансировать. Приходите ко мне завтра к трем. — Князь поднялся с кресла.

Подошла высокая девушка, его дочь.

Отдав указания, князь уехал.

Бурбонский стоял перед пустым полем. Ноги его вдруг перестали казаться кривыми. Ветер развевал пряди.

Скомкав губы, изобразил проигрыш на кларнете:

— Пра-па-па-па-пам! — Раскачивая головой, перебирал в воздухе пальцами. Пропищав, прогудев начало «Туркестанского марша», втянул голову в плечи. Развел руки. — Тыр-тыр-тыр-тыр… — Бежал по полю. То тарахтел, то улыбался и помахивал ручкой, изображая красавца Анатоля.

Пошел на взлет.

За полем стояли дехкане и глядели на него.

Добежав до того места, где трава была вымазана кровью, остановился.

Вечером номер был с успехом продемонстрирован в «Шахерезаде». Васенька Кох, в халате, изображал ассасина, кидающегося на аэроплан. Это был его сценический дебют, мальчик очень волновался.

На выходе из «Шахерезады» Бурбонский получили в глаз от Анатоля, который хотя оказался и не ранен, но тяжело переживал. Пришлось идти на рандеву к великому князю с фингалом; сверху наложил грим, получилось даже изысканно.

Город с желтым куполом, 19 марта 1851 года

Курпе не было еще трех лет когда в городе запахло страхом.

Страхом в нем пахло всегда но прежде то был другой страх который не только не мешал жизни но был приправою к ней. Обычный страх имел запах пота и мочи запах крови на рассеченной спине запах шепота и втянутой в плечи головы и все эти запахи Курпа знал. Курпа был сиротой а нюх у сирот острый ведь у не сироты в запасе еще два нюхающих носа материнский и отцовский а у сироты только один свой и тот сопливый. Но в тот день на улице запахло другим страхом и у этого страха был запах пороха дыма и конского пота.