Поклонение волхвов. Книга 2

— Для чего вы сейчас извлекли этот портрет? Снова молчите… Когда я умолял вас сказать, что вам известно о ней, и вы вот так же… Хорошо, скажите хотя бы, вы видели ее?

Князь быстро кивнул.

— Когда это было?

— Было… — Князь говорил с остановками, глядя в зал. — Было. Мне было дозволено видеть ее один раз. Она была так же свежа и прекрасна. — Помолчал. — Словно наше земное время не оставило на ней следов… Простите, меня ждут.

— Последнее слово. Что же было в этом проклятом коконе?

— Ну, если верить нашим друзьям… Впрочем, вы сами тогда предположили. Дар слова, или как он у них там по-арамейски. Какие вы проповеди произносить стали, а? Цицерон! Сейчас-то уже не то? Молчаливым стали, косноязычным.

— Да… Но я думал, это из-за ранения.

Князь протянул отцу Кириллу конверт:

— Не забудьте вот это. Там, в записке, может, и найдете что-то интересующее.

Отец Кирилл остановился у выхода:

— Так где сейчас эта… «звезда»? Это ведь вам известно.

Князь снова уставился на сцену:

— В Англии, у мистера Вильяма Стэда.

— У кого?

— Известный журналист, оккультист, мой старый знакомый. Читайте газеты, там о нем есть… Ступайте, батюшка. — Тихо, взал: — For England! Farewell, dear mother[18].

Ватутин и Чайковский-младший ожидали его в буфете.

Чайковский уже успел наведаться в свой конверт — перед ним желтела рюмка шустовского. Ватутин демонстративно пил чай.

— Отец родной! — поднялся Чайковский. — Не за себя рад, за тебя рад. Мы с вами этого Шекспира… англичанишку…

— Третью уже пьет, — пояснил фотограф.

Чайковский-младший попытался усадить отца Кирилла за трапезу, но тот, оценив физиономию композитора, предложил пройтись по воздуху. Подхватив Чайковского под локотки, отец Кирилл и Ватутин отбортовали его к выходу.

На воздухе Чайковский несколько протрезвел, но не потерял энтузиазма:

— Вы не представляете, друзья мои, какую я напишу музыку! Там будет один марш. Он у меня почти сложился, пока я закусывал. Марш датского гарнизона. Какого рода войска охраняли их… ну, этот их штаб?..

— Эльсинор? — переспросил отец Кирилл. — Не знаю. Алебардщики. Копейщики.

Чайковский-младший задумался:

— А и для них подойдет! Вот, послушайте. Вначале: па-па-па…

— А это не тот марш, который у тебя на днях не приняли? — прервал его Ватутин. — Ты еще его вот так напевал и ругался.

— Какой?.. Тот? Да ничего похожего! Совсем другой. И в том никакой паузы перед каденцией нет… И еще один марш напишу, траурный. Для финала, когда трупы понесут.

— А что же у тебя, одни марши будут? — спросил Ватутин.

— Почему одни марши? Это ты с чего взял? Когда королевский выход, то будет мазурка.

— Представляю, как у тебя датская королева мазурку запляшет…

— Хорошо, не мазурку! Полечку какую-нибудь заверчу. Их высочество ж сказали: чтобы было все современно.

— Кекуок напиши сразу, — посоветовал Ватутин.

Чайковский-младший замолчал, стараясь обидеться. Не получилось. В пиджаке ласково грел конвертик, по жилам расходился коньяк, в ушах щебетали птицы. Ласково сощурился на Ватутина:

— Жулик!

Ватутин чертил носком ботинки узоры в пыли.

— Я вот, отец Кирилл, все думал, отчего князь поручил именно нам. Например, мне — съемку. Что ж, нельзя найти в Туркестане лучшего специалиста по живой съемке, чем я?

— Модест Иваныч, ты не обижайся, я не про то «жулика» сказал…

— Нет, конечно, как фотограф я имею репутацию. Но живая съемка — область для меня новая и не сильно привлекательная. Князю это известно. Сам приглашал пару раз других хроникеров. Или вот наш капельмейстер…

— Ты о ком это? — забеспокоился Чайковский.

— …что от него можно ждать, кроме вот этого «ум-па, ум-па»? — Помахал рукой. — О вас, отец Кирилл, уже не говорю. Когда последний раз к кисти-то прикасались? К живописной, а не которой крестики на лбах рисуете.

Отец Кирилл не ответил.

Чайковский-младший обиделся.

— А сейчас, — продолжал Ватутин, — замысел князя для меня открылся. «Гамлет» — это ведь трагедия о неудачнике. Ну что такое этот ваш принц? В университете недоучился, к власти не допустили, в любви все кувырком. Вот он, принц датский. И главное, сам не может понять, что ж ему нужно. Мается всю пьесу. Наш князь и почувствовал в нем родственную душу. И исполнителей своего замысла таких же подбирает. Таких же природных неудачников.

— Я, между прочим, у Танеева уроки брал! — обиделся, наконец, Чайковский.

— Ну да. Это и имею в виду. Уроки у Танеева, или еще этюд, помнишь, в Собрании исполнил, юношеский. Сочный этюдец, обещающий. А завершилось все чем? Ташкентом. — Перечеркнул ботинком нарисованное в пыли. — Ташкентом. Маршики. Вальсики. Все — как близнецы, не отличишь.

— Ты же сам хвалил…

— А я и сейчас хвалю. Когда спивающийся, исписавшийся человек все же находит в себе силы что-то сочинять… Да! Спивающийся. Кого в прошлый раз из «Шахерезады» на руках вынесли?

Чайковский-младший пробормотал:

— А маковое зелье, стало быть, лучше.

— Не лучше. Я себя не защищаю. И то зелье, в котором потопил себя Кирилл Петрович, тоже не лучше.

— Отец Кирилл, да что же вы молчите? Это же он на церковь намекает!

Отец Кирилл поднялся: