Даже в «Шахерезаде», где заседала публика, настроенная к ладанам и песнопениям скептически, подготовили специальную программу. Делоне, осыпаясь пудрой, сыграл фантазию на StilleNacht; ближе к полночи на сцене явились три восточных волхва, Гаспар, Мельхиор и Бальтазар. Волхвы были в немалом подпитии, шатались и на русско-туземной смеси спорили о звезде, которая все чудилась одному из них, наименее трезвому, — его изображал знаменитый Бурбонский… Ватутин сидел в своем «гроте» один и клевал антрекот; Чайковский-младший сбежал в церковь, а Ego-Кошкин фланировал по городу, выискивая «сюжетцы». Ватутин почти не смотрел на ужимки волхвов и снова задавал себе вопрос, для чего он сидит в этом месте, почему ни улица с ее нарядными толпами, ни мастерская, пропахшая реактивами, не влекут его к себе… Волхвы, намаявшись, встречали пастуха, в которого был переодет официант Рахматулла. Пастух советовал им хорошенько выспаться, «чтобы голова здоровый был», потом соглашался сопроводить бедолаг в «роскошный» караван-сарай, который оказывался грязной пещерой, где вдобавок держали скотину… А Ватутин все думал об отце Кирилле, который, как шепнул сегодня Ego, был совсем плох. Пережевывая антрекот, Ватутин представлял себе будущие похороны отца Кирилла, на которых он сделает несколько снимков; особо удачным выйдет сам отец Кирилл среди лилий.
Расплатившись, Ватутин вышел на улицу. За спиной мигала электрическая реклама «Шахерезады», вправо и влево уносилась улица в редких фонарях; фонари гасли, шипели и загорались снова.
Отец Кирилл проснулся; из окна лил серебряный свет.
Чья-то голова склонилась над ним, со светлым пятном бороды.
«Владыко?..»
Владыка Николай был в полном облачении, как в последнюю токийскую встречу.
«Роль наша не выше сохи. Крестьянин попахал, соха износилась. Он ее и бросил».
Отец Кирилл приподнялся на локте, вслушиваясь.
«Износился и я. И меня бросят. Новая соха начнет пахать… — Закашлялся. Затих, пот серебряный вытер. — Вот, еле-еле Рождественскую отслужил, так взяло. Завтра в больницу. В Цукидзи. Теперь вот завершаю…»
Отец Кирилл хотел говорить, но гость остановил его: «Знаю… Потому и пришел. Возьму твою смерть на себя, мне и так недолго. Теперь ты паши. Честно паши!»
Отец Кирилл уронил голову в подушку.
Солнце проделывало свой подземный путь, освещая корни, залежи руд, пещерные реки, островки мертвых.
Владыка Николай был линией сгиба его жизни. До этой линии было детство, Москва, рисунок, училище. Германия, Франция, возвращение, кризис, Япония. На Японии обрывалась лестница, по которой двигался вверх, хватаясь за перила; рядом топало множество народу, гремели этюдники, рассыпались и скакали вниз пастельки; впереди качались спины и затылки, в проем меж которыми следовало устремиться, соблюдая правила безопасности, чтобы не загреметь, оставив после себя недолгое кружение набросков, эскизов и проч. До этой линии сгиба жизнь была густо заштрихована, тронута подмалевкой; в спинах впереди вот-вот засветит проем.
В ту токийскую ночь ладонь разжалась и выпустила перила. И зависла в пустоте.
А потом было утро. С ветром, с бесцветным небом, как на гравюрках, продаваемых за сэн на Асакусе. Кирилл влез в халат, спустился вниз. Завтрак на одну персону. «Такеда-сан ва?» Нет, отвечает слуга, Такеда-сан сегодня не пожалуют. Слуга вышел. Понятно. Такеда не пожалует до тех пор, пока он, Кирилл, здесь. Напоследок сходить в Уэно, недалеко, купить жареных каштанов, засыпать в карманы, согреть ладони. В парке малолюдно, тянет сладковатым буддийским дымом. Храм Бендзайтэн, богини воды и искусства. Раньше любил, бросив в короб для пожертвований монетку, ударить один раз в колокол и попросить об успехах в своих экспериментах. Но богиня молчала и не желала содействовать абстрактной живописи: судя по росписи ее храма, богиня предпочитала примитивную, но реалистическую манеру.
Шел вокруг пруда, мимо пустых осенних сакур. Любимая аллея. Здесь проходили их променады с Такедой. Сюда приходил один с этюдником, поймать на холст восход луны; не поймал, покурил, уничтожил.
Теперь в голове замысел последней картины — условное название «Натюрморт с револьвером», масло, картон.
Ветер срывает шляпу, она летит мимо сакур, опускаясь и переворачиваясь. Бросился ловить, спрятав револьвер.
«День добрый». — Старик протягивает шляпу Кириллу. Борода, из-под пальто — ряса.
Палата была пустой и какой-то новой.
Рана болела, но уже не так.
Отец Кирилл приоткрыл фрамугу. Огонек под образами качнулся, ожила бумага, в которую было завернуто съестное.
Отчего же так хорошо, отчего так, откуда у него, у мозгового человека, которого даже в гимназии звали Воблой, откуда эти тяжелые, астматические приступы счастья? Из каких силлогизмов выведено, какой физиологией обусловлена эта радость всему: и росчеркам дерева за окном, и ветру, и лику Богородицы над огоньком, благословенна Ты в женах…
«Щу ава ре миё»[2], — произнес по-японски, снова прикрыл глаза, но уже не для видений, а для глубокого сна. И был ему сон в земле Галаадской…