Поклонитесь колымскому солнцу

Мы начали обрубать сучья. Взмахом топора Попов отделил от ствола и зеленую ветку. С каким-то облегчением она спружинила, выпрямилась и осталась стоять около старого тополя душистой зеленой свечкой.

— Гляди ты, а она живая! Уткнулась в мокрую гальку и корень пустила… Сердешный! Как жить-то ему хочется, — говорил Попов возбужденно и радостно. — Живинку зеленую жить пустил!

А ведь и в самом деле, уткнувшись во влажную землю, сучок мертвого тополя укоренился, пошел в рост и зазеленел, своей, самостоятельной силой.

Мы прилежно работали у тополя до самого обеда, выкроили из него добрую плаху на лодку, ошкурили ее.

Во время работы Попов нет-нет да и кинет взгляд на молоденький побег. Посмотрит — и улыбнется.

Дома, за обедом, Попов оказал:

— Будет жить. Хорошего племени отводок.

— Ты о чем? — спросил я своего друга.

— Тополишко-то молоденький жить, говорю, будет. Заводу крепкого. Старик-то, заметил, как кость: чистый, белый весь. Лодку выжигать будем, топором ее не выдолбишь из такого…

Мохнатые лошади

Как-то очень давно, еще в предвоенные годы, забрел к нам таежный охотник. Мы напоили его чаем, устроили на ночлег. Я много в тот день был на морозе, устал и рано собрался спать, предоставив Попову развлекать гостя, который давно не видел людей.

Я проснулся, когда Попов рассказывал что-то о лошадях:

— Взял я его за уздечку, он вкруг меня — чисто змей: так и вьется. Сел верхом — он так и взмыл из-под меня…»

— Да-а, добрые у нас по Сибири кони! — вежливо согласился гость. — А здесь что за лошади — мыши.

Мне показалось забавным это сравнение, я улыбнулся.

— А чем плох наш конь? — спросил я, чтобы раззадорить Попова.

— Это Мухомор-то конь? — презрительно возразил мне Попов. — Весь шерстью оброс — чистый зверюга.

Ну, это было уже слишком. Все что хотите — только не зверюга. Мухомор был смирный и безропотный мерин, больной цингой и слабый поэтому на ноги. Правда, он оброс шерстью и был мохнат. Но, во-первых, это не он один — все лошади на Севере зимой обрастают шерстью и становятся мохнатыми. Во-вторых, мохнатый, седой от инея Мухомор был скорее похож на старую бабушку, но никак не на зверюгу.

— Это еще не факт, что оброс, — солидно возразил Попову наш гость. — Вот у якутов кони — это действительно звери. Зимой из-под снега пищу себе бьют копытом, как олени. По тайге рыщут табунами без призора — совсем одичали.

— Первый раз слышу, чтобы якуты коней водили.

— Водят! И продают «на корню». Надо тебе десяток — возьми. Табун он тебе покажет. А ловить — сам лови, как знаешь.

Было уже поздно. Я снова уснул. Но разговор этот запомнил.

Утром, прикидывая работу на предстоящий день, я сказал Попову:

— Запрягай нашего мохнатого и вези взрывчатку на тринадцатую линию. Пусть и он, зверюга, трудится.

Ледокос

Колыма — страна контрастного изобилия. Уж если морозы — так лютые, если солнце — то бесконечное и горячее, если луга — то буйные и сильные.

Не удивляйтесь: есть на Колыме луга, и местами такие богатые, что им позавидует знаменитая пойменная Мещора.

Я жалел, что среди моих книг о тайге не оказалось определителя растений. К счастью, Попов был доподлинной говорящей книгой: наверное, он знал все, что касалось живого на Севере. Травы, деревья, звери, птицы, рыбы были хорошими знакомыми моего товарища.

Особенно богатым травами было недавнее пожарище в окрестностях одной нашей разведки. После обильных колымских дождей под знойным и нескончаемо долгим северным солнцем пространная плешина посреди тайги, удобренная тучной золой сгоревших лиственниц, заросла такой высокой, сочной и яркой травой, какой я никогда не видывал ни в средней полосе, ни на юге России.

На этой обширной луговине пасся наш конь Мухомор. Он раздобрел, поправился на вольной траве и на колымскую жизнь не жаловался.

Очень я досадовал, что так невнимательно и даже с некоторым презрением относился в школе к ботанике и вот теперь ничего не смыслил в том растительном богатстве, в окружении которого жил. Рано или поздно, а за легкомысленное отношение к себе ботаника обязательно отомстит.

Иногда я выдирал какую-нибудь особенно поразившую меня размерами и густой своей зеленостью травину и приносил ее Попову:

— Что это такое?

— По-сибирски траву эту вейником зовут, — просвещал меня Попов, — а у вас в России — очеретом.

В другой раз я приносил Попову какой-то знакомый злак, а назвать его не умел.

— Эх, парень, — стыдил меня Попов, — это ж якутский пырей, знать надо.

Приглядишься — действительно пырей!

Я развешивал пучки неведомых мне трав по стенам нашего таежного жилья. К концу лета «у меня составился своеобразный пахучий гербарий. Наш таежный луг оказался очень богат злаками: у меня висели пучки лугового мятлика, костра, сибирского колосняка, красной овсяницы. Злаки эти росли вперемежку с пышным и красивым разнотравьем. Все эти дикие герани, василисники, горечавки, молоканы, синюхи, морковники сообщали нашему лугу в пору цветения красоту необычайную. Глаз отдыхал от мрачноватого однообразия темноствольной, зеленокронной тайги…

Нашел применение траве и Попов.

Как-то еще в начале лета он дал команду: