Покой

— Пожалуй, — согласился охранник. — и ведь жалко. Большой был, матерый, сукин сын. Так что, Билл, ответ такой: и подбил я оленя, и не подбил. Но без дичи на столе все‑таки не остались. Потому что старик, оказывается, тем временем однолетку добыл. Уже его в лагерь притащил, освежевал, начисто выпотрошил, печенку, сердце, почки в бумагу вощеную завернул и в холодильник закинул. Ведь однолетка. Маленький, падла. Но старик прямо цвел.

Охранник оглядел парикмахерскую, будто что припоминая. Потом взял свою зубочистку и снова сунул в рот.

Мужик постарше положил сигарету и повернулся к охраннику. Вздохнул и сказал:

— Тебе сейчас нужно бы того оленя искать, а не волосы стричь.

— Ты со мной так не разговаривай, — отозвался охранник. — Пердун старый. Знаешь, я тебя где видел.

— Сам я тебя видел, — сказал старик.

— Хорош, парни. Вы у меня в парикмахерской, — смешался парикмахер.

— Тебе я бы затрещин надавал, — сказал старик.

— А ты рискни, — предложил парикмахер.

— Чарльз, — сказал парикмахер.

Парикмахер положил расческу и ножницы на зеркало, а руки — мне на плечи, будто думал, что я из кресла ринусь в гущу перепалки.

— Альберт, я стригу Чарльза и его мальчика уже много лет. Прекрати, пожалуйста.

Парикмахер переводил взгляд с одного на другого, не убирая руки с моего плеча.

— На улице разбирайтесь, — сказал мужик с газетой, покраснев и с какой‑то надеждой.

— Хватит уже, — сказал парикмахер. — Чарльз, я по этому поводу больше ничего слышать не хочу. Альберт, твоя очередь следующая. Вот так. — Парикмахер повернулся к мужику с газетой. — Вас я, мистер, знать не знаю, но вы уж будьте ласковы, не встревайте.

Охранник встал. Сказал:

— Зайду‑ка я в другой раз. Сегодня общество оставляет желать.

Он вышел и захлопнул за собой дверь. Громко.

Старик сидел, курил свою сигарету. Глядел в окно. Рассматривал что‑то в руке. Встал, надел шляпу.

— Извини, Билл, — сказал он. — Потерплю еще несколько дней.

— Все в порядке, Альберт, — ответил парикмахер.

Когда старик вышел, парикмахер отступил к окну, чтобы посмотреть ему вслед.

— Альберт умирает от эмфиземы, — проговорил он у окна. — Мы раньше вместе на рыбалку ходили. Всему–всему он меня научил про лосося. Бабы. У старика от них отбою не было. Ну, характер уже не сахар, конечно. Хотя, честно говоря, его вывели из себя.

Парню с газетой не сиделось на месте. Он встал, походил туда–сюда, останавливаясь и разглядывая все подряд. Вешалку для шляп, фотографии Билла и его друзей, жестяной календарь с картинками на каждый месяц — он перелистнул все страницы, одну за одной. Дошло даже до того, что, встав перед лицензией Билла, он изучил и ее. Потом повернулся и сказал:

— Я тоже пойду. — И вышел, не откладывая в долгий ящик.

— Ну что, мне тебя достригать или как? — спросил парикмахер, как будто все это случилось из‑за меня.

Парикмахер повернул меня в кресле лицом к зеркалу. Положил ладони по бокам моей головы. Последний раз установил ее, как положено, а потом наклонил свою голову к моей.

Мы вместе смотрели в зеркало. Его руки по–прежнему обрамляли мое лицо.

Я смотрел на себя и он смотрел на меня. Но если что‑то и высмотрел, то от комментариев воздержался.

Он провел пальцами по моим волосам. Медленно, будто его занимали другие мысли. Провел ласково, как любовник.

Это было в Кресент–Сити, в Калифорнии, почти на самой границе с Орегоном. Вскоре после того я уехал. Но сегодня подумал о том местечке, о Кресент–Сити. О том, как пытался начать все заново со своей женой, и о том, как тем утром в парикмахерском кресле я окончательно решил уйти. Задумался я сегодня о покое, который ощутил, когда позволил пальцам парикмахера гладить мои волосы; о нежности этих пальцев, о том, что волосы уже снова начали отрастать.