Покой и воля

— А как же? — просто согласилась она. — Кто же, как не Он. — И вдруг разом, глубочайше успокоились.

Прекрасна жизнь! Вот мое самое дорогое воспоминание: зима, промозглый темный сарай, серый рассвет за окном, и мы — любящие друг друга, родные друг другу, спасенные Господом, впервые сладко себя ощутившие под крылом Его.

Мы — я и жена — нежно и бережно держим дрожь друг друга — Колька спит — в холодной печи медленно и трудно разгорается пламень, который согреет нас.

И все — впереди. И все — по плечу. Мы молоды, мы вместе, мы живы и — прекрасна жизнь!

— Глянь! — сказал жена. — Что это?

Из-под крыльца к улице через нетронутый снег тянулась едва приметная взгляду тропка. Ближе к дому она была тонко припорошена древесной пудрой и там отчетливо читались следы от мелких когтистых худощавых лап, чем дальше к забору, тем все больше светлела, а вдали уже совсем сливалась с окружающим снегом.

— Ага-а-а-га! — Я заорал во всю глотку, мстительно и торжествующе. — Перепугались, сволочи?!

Жена глянула на меня с пылким изумлением, но и слегка, правда, сочувствующе — как на тронувшегося головкой.

— Это же крысы!! Они испугались пожара!

Господи! Какой же я был дурак, что не вспомнил до сих пор… Единственное, чего они по-настоящему боятся, — это пожара. Предки наши уже давно догадались об этом. Когда надо избавиться от этих тварей в доме (я где-то читал или просто слышал от кого-то), подкидывают им подпаленный в огне крысиный труп. Как же я вовремя не вспомнил об этом??

Банда, явно, ушла не вся. Может, выслала только разведку? Или, может, это только самые слабонервные дезертировали?

Я не стал медлить.

Я собрал все металлические банки-плошки, какие только были в доме. Я натолкал в них шерсти. (Пришлось для богоугодного этого дела пожертвовать любимый свой свитерок — в нем было полтора рукава, спина выглядела как после дробового заряда, — но это был действительно любимый мой свитерок, заветный, я всерьез считал, что когда он на мне, муза посещает меня запросто, без церемоний.)

Я подпалил шерсть и расставил чаши с этим фимиамом по углам всех комнат и, главное, в подвале.

Шерсть начата тлеть шустро, дурную свою вонь принялась источать сразу же очень изобильно, но не чересчур торопливо, что, кстати, и требовалось.

Плотно закрыл все двери и форточки и, наконец, объяснил жене, с ироническим любопытством наблюдавшей за моими судорожными действиями: — Все! Этого они не выдержат. Они подумают: снова — пожар! Поехали в Москву.

Нам все равно, хочешь-не хочешь, надо было в Москву. Надо было где-то у знакомых тихонько перекантоваться пару-тройку дней — покуда мы с приятелем, мал-мала соображающим (в отличие от меня) в электричестве, не наладим новую проводку.

Пересидеть это время надо было именно «тихонько», ибо, узнай тетка о пожаре в своей даче, мы мигом бы и с треском лишились всех прав на это пристанище.

«Гори-воняй вовсю, любезный мой свитерок! Сполняй свою последнюю службу! Воняй так, чтоб у гаденышей этих даже и сомнений не оставалось: огонь обступает их со всех сторон! Когда они сбегут — проветрим…»

И они — сбежали!!

Они сбежали, судя по бестолковой толкотне следов возле дома, в панике, и уже отнюдь не стройной колонной по утоптанной дорожке с квартирмейстерами и разведчиками, высланными вперед, а как разбитая армия — врассыпную, враздробь, по два, по три, а иногда и поодиночке!

Мы приехали.

Мы проветрили дом.

Мы натопили печь.

Мы сидели всю ночь, слушая тишину, воцарившуюся в доме — нашу тишину — и, сдается мне, были мы в те минуты счастливы — легким, веселым, беспечным счастьем победителей.

За всеми этими катаклизмами и полустихийными бедствиями мы не заметили, как переломилась зима.

Мы почувствовали это — да вряд ли мы отчетливо почувствовали, просто почуяли: в нескончаемо-сумеречной нудной череде дней, которые предстояло еще прожить до весны, которые, громоздясь впереди, сиростью своей уныло и глухо застили нам будущее — там впереди, невидимый, возник будто бы продух, из которого чуть слышно — о! едва-едва слышно! — повеяло облегчением жизни.

Ветер как бы и случайно, но все чаще и прочнее задувал с юга.

Снеговая короста, несмотря на снегопады, замертвела в росте. Кое-где наст, уже заметно льдистый, пошел на убыль.

В зиме почти нет запахов — тем взволнованнее и отчаяннее вскидывалась душа, когда ноздри невзначай стали ловить чудом долетающие откуда-то вести: то, будто бы, огурцовая свежесть, то — мокрая глина, то, вроде бы, смородиновый лист, то — крапивная зелень.

Сделалось вдруг весело-ясно: мы живем навстречу весне. Жизнь снова обрела бодрый и простой смысл.

Сбившись с ноги, мы все-таки вновь поймали шаг — хоть и с немалым трудом.

И каждое лыко вновь, как по волшебству, стало ложиться в строку.

И уже не требовалось усилий сознания, чтобы с доверием глядеть вокруг.

А тут еще — нежданные — пошли вдруг читательские письма.

Вот это была настоящая награда!