Покойный просил цветов не приносить

— Слушаю, — сказал я. — Какую?

— Пойди, пожалуйста, на аукцион в доме покойного консула Халворсена. Сделай это ради меня. Я терпеть не могу аукционов.

— А я не слышал, что там будет аукцион.

— Обязательно будет. Его русские изумруды меня, конечно, не интересуют. Можешь ты объяснить мне, зачем старому холостяку нужны изумрудные украшения?

— Не могу.

— Но меня интересует маленькая картина, которая висела в его гостиной справа от камина. Голубой Боннар.

— У Боннара все работы голубые, — сказал я раздраженно.

— Не придирайся, мой мальчик. Сделаешь это для меня?

— Сделаю.

— У тебя все в порядке, ты хорошо питаешься?

— Да, спасибо.

— Будь здоров. Когда увидишь Кристиана, передай ему привет. До свиданья, сынок.

— До свиданья, мама.

Я пошел пешком по Драмменсвайен, потом свернул на Мадсерюд-Алле.

От этой улицы веет элегантным спокойствием, и, однако, в ней таится напряжение. Мадсерюд-Алле изгибается ровно настолько, чтобы ты никогда не мог увидеть сразу большой отрезок улицы, и тебя волнует, что же прячется там, куда глазу мешает проникнуть ее изгиб.

Свен и Эрик жили в домах под номерами 275 и 277. Вернее, Свен уже больше там не жил. Дом номер 275 был пуст, Лиза не захотела в него переехать, она поселилась у Карен и Эрика.

Я уже несколько раз в последние дни обедал у Карен по ее приглашению. Нельзя сказать, что это были приятные трапезы и разговоры. Но мне казалось, что Карен нуждается во мне, да и все мы, участники этой драмы, ощущали потребность быть вместе. Мысленно я часто сравнивал нас с потерпевшими кораблекрушение — горсточка людей на плоту, отрезанных от мира и объединенных общим горем, страхом, неуверенностью.

На обеде каждый раз присутствовал Пребен Рингстад. Хотя я и не любил его, его присутствие в каком-то смысле немного отвлекало. Его наглость, самоуверенность, высокомерное пренебрежение чужими мнениями и взглядами все время напоминали мне о том, что Кристиан сказал о его ущемлённости, о том, что Пребен во всем был и остался «почти».

Кристиан сказал также, что Пребен недурной пианист. Тут я с моим братом был не согласен. По-моему, Пребен был просто замечательным пианистом. Конечно, он всегда пижонил, независимо от того, играл он Глюка или Хачатуряна, и все-таки играл он замечательно.

Пребен меня раздражал, но в то же время я должен был признать, что музыка умиротворяла наши издерганные нервы.

«Музыка — это морфий проклятых», — сказал Фрейд. Может, «проклятые» сказано слишком сильно, но так или иначе в эти дни на исходе лета, в дни после смерти Свена, мы были кучкой глубоко несчастных людей.

Когда я пришел, Карен сидела с книгой в саду. Просто видеть ее, любоваться ее тихим, веющим прохладой обликом было бальзамом для моей души. Она была оазисом, возле которого можно отдохнуть от трезвых рассуждений 5-го «английского».

— Зайдем в дом, выпьем чего-нибудь, — предложила она. — Пребен уже пришел, но Эрик будет не раньше чем через четверть часа.

Позднее я задавал себе вопрос: что было бы, если бы мы не сразу вошли в дом? Если бы мы немного задержались в саду, Лиза и Пребен уже сидели бы каждый на своем стуле. А так мы застали Лизу в объятиях Пребена — он пылко ее целовал.

К счастью, я отметил, она отбивалась. Отметил я также и то, что меня это обрадовало. Вообще в том, что Пребен ее целовал, не было ничего предосудительного — только время и место выбраны были, по-моему, несколько бестактно.

Но тут я увидел лицо Карен: она была бледна как мел, вся кровь словно сбежала с ее щек. Она была в шоке.

— Пребен, — произнесла она, и это прозвучало как стон.

Пребен выпустил Лизу. Лиза с негодующим видом приглаживала волосы. Но Пребен не был бы Пребеном, если бы не улыбнулся наглой улыбкой и мгновенно не овладел ситуацией.

— Прости, — сказал он. — Я не всегда соблюдаю все триста тридцать три правила хорошего тона. Мною на секунду овладела сентиментальность, и мне захотелось поцеловать свою старую любовь.

— Что ты говоришь? — спросила Карен.

— А ты разве не знала? — спросил он с наглым добродушием. — Не знала, что мы с Лизой были когда-то помолвлены?

Так вот оно что. Это еще больше усложняло картину, я понимал, что теперь долго буду пытаться разложить по полочкам свои впечатления. Но пока что мы все четверо застыли на месте.

— Карен, — сказал я. — Ты предложила мне выпить. Карен, ты для этого позвала меня в дом.

Наконец до нее дошли мои слова.

Обед никак нельзя было назвать удавшимся.

Пребен Рингстад лез из кожи вон. Он нас развлекал, он был остроумным и изящным — словом таким, каким всегда был Пребен Рингстад.

Лиза хмурилась. На ее щеках горели красные пятна. Карен была бледна. Эрик, который ничего не знал о только что происшедшей сцене, почти все время молчал. Лишь изредка ронял два-три слова о том, что произошло за минувший день в пароходстве.

Да, обед не удался. К тому времени, когда подали кофе, обстановка не разрядилась. Я понимал, что дальше будет еще хуже. И обдумывал, как бы поскорей уйти.

Вошла горничная Карен.

— Пришел комиссар полиции Халл. — На лице у нее была написана смесь негодования и любопытства.

— Пригласите его войти, — сказал Эрик.