Поколение

Наконец все стало на свое место. Мышцы окрепли. Он шел утром в мастерскую в толпе рабочих, спешащих на фабрики Воли, шел, прижимая локтем аккуратно свернутый мешок для стружек, в который был вложен кусок хлеба к обеду. Юрок прислушивался к размеренному стуку своих деревянных подметок по плитам тротуара. В руках ощущал удивительную легкость и думал: «Жить можно… Жить можно…»

IV

Стах отдал матери получку за неделю.

— Теперь ты зарабатываешь немного меньше, чем раньше. Нет чаевых. Зато ты застрахован, — значит, все лекарства будешь получать даром, кроме того, у нас есть бесплатные дрова. То же на то же и выходит. Если б ты еще не курил… Ну да ладно, все равно хватит только на хлеб да на картошку. Как-нибудь перебьемся. Зато будет у тебя специальность, жить будет легче. Не то что отец — всю жизнь шуровал лопатой. Смотри, только не пей. Только этого на старости лет мне еще не хватало.

Над городом длинными скачками дней пролетало лето. В предместье лето как-то ощутимей. Больше зелени, вода нагревается в квадратных прудах с глиняными берегами. Так и тянет купаться. Прудов два: один мелкий, в котором барахтается детвора, другой — глубокий — десять с лишним метров. Дна никто достать не может. О нем ходят легенды. Говорят, там лежит оружие, брошенное в тридцать девятом году, ящики с консервами, чуть ли даже не с золотом. Но этого никто не проверял. Уже на глубине нескольких метров царит мрак, вода кажется ледяной, от повышенного давления ушам становится больно, словно кто-то ввинчивает туда штопор. Даже самый отчаянный шалопай в округе, Костек, не достал дна, хотя однажды, хватив лишнего, упорно к этому стремился. Его тогда едва спасли.

Возле прудов вздымается, словно древнее укрепление, старая печь для обжига кирпича. Теперь это пристанище шулеров, трактир и ночлежка. Называют старую печь «Отель под мокрой флейтой». Почему, никто не знает. Внутрь можно проникнуть через отверстие, служившее раньше для подачи в печь необожженного кирпича.

Стах накормил кроликов, купил табаку у соседа-спекулянта и отправился на пруды. Сперва поплавал, потом лег на солнышко, рядом с собой положил на бумажке щепоть табаку, чтобы немного подсох.

Трава вечером пахнет как-то по-особенному. Лежать приятно, усталости как не бывало. Стах думает о том, что завтра можно поспать подольше, а потом надо смастерить новую клетку для крольчат. Планки для клетки он принес в мешке со стружками. Он готовил их исподволь, чтобы Шимчик не заметил. Шимчика боятся в мастерской, обходят стороной, как навозную кучу, хотя он не мастер и даже не помощник мастера. Но одевается он лучше других, жена у него по происхождению немка, и у него есть свои особые привычки. Например, он приносит в бутылке кофе с молоком и ставит его ровно за пять минут до обеда в горячую воду. И никогда не пьет прямо из бутылки, а всегда наливает кофе в эмалированную кружку. Работает он больше двадцати лет на машинах, и все пальцы целы, даже ни одного шрама нет. Такой чистенький, аккуратный. Стах заметил, что в субботу Шимчик и кладовщик получают жалованье первыми, за несколько минут до конца рабочего дня, и всегда бывают довольны. Шимчик никогда не смеется, только улыбается.

А вот отец Сильвека, Млодянек, совсем другой — тот умеет смеяться. Смех его грохочет на весь механический цех. Но смеется он редко, да и кому нынче до смеха — при немцах. Смеется он над всякой ерундой. Не далее как сегодня вымазал нижнюю сторону доски черной жижей, вытекающей из мотора, включил пилу и, крикнув Стаху: «Принимай!» — сунул доску под диск. Стах, ничего не подозревая, схватился за доску и выпачкал руки в клейком месиве.

— Ага! — крикнул Млодянек сквозь вой машин. — А ты не цапай, как дурак, сперва попробуй снизу, нет ли гвоздя или какой другой пакости.

Он радовался своей шутке и время от времени кричал:

— Стась, вымой руки!

А во время перекура сказал серьезно:

— Работать на машине надо умеючи. Железовский, есть такой механик, уже три недели в больнице лежит. Из-за чего? Из-за дурацкого гвоздя в доске. С машиной шутки плохи, это тебе не рубанок, несколько сотен оборотов в минуту, тут, знаешь, доля секунды — и палец, а то и вся рука, до свиданья!

Млодянек расхаживает по механическому цеху верблюжьим колыхающимся шагом, ноги, натруженные от постоянной переноски досок, согнуты в коленях, как у старой лошади. Он неграмотный, поэтому, наверно, и остался простым механиком после стольких лет работы. Механический цех для него вроде клетки с дикими зверями. Стах замечает в его глазах недоверие, испуг, когда он поворачивает рукоятку и машина, начиная работать, рявкает в ответ глухим басом. И еще одно: вот Стах украдкой сует в мешок со стружками обрезки дерева. Так поступают все, особенно столяры, — те громко крякают, взваливая мешок на спину. Млодянек заметил это, и на его открытом лице, на котором без труда можно прочитать его мысли, появилось выражение брезгливости.

— Не твое дерево, не бери.

— Вам хорошо говорить, вы живете на фабрике.

— Не твое, значит, оставь.

— Стружки тоже не мои.