Поколение

Побежал к ней. В яме уже сидело несколько человек. Я почти свалился на кого-то. Сил у меня еле хватило, чтобы добежать. Все тело сотрясала дрожь.

— Не бойся, скоро наши придут, — сказал кто-то.

А меня все еще била дрожь, и я не знал, как остановить ее. В голове проносилась одна мысль: «Жив! Жив! Все-таки жив!»

Потом наступила слабость. Холодный пот покрыл все тело. Язык все еще еле ворочался, говорить я не мог. Все сидели в яме тихо. Каждый понимал, что достаточно всего одной гранаты, и нас не будет.

По лагерю продолжали бить минометы. Немцы, видимо, отступили, потому что их минометы стреляли теперь из-за сопки, наши продолжали палить из-за реки.

Перестрелка продолжалась всю ночь.

И вот долгожданное утро 25 октября 1944 года. Примерно часов в шесть, а может, и в восемь ворота в нашем лагере распахнулись.

Не помню, как я очутился во дворе лагеря. Здесь уже было много людей. Среди военнопленных сновали наши бойцы. Обнимались, плакали. Из дверей барака выплескивались люди. Некоторые не могли идти. Им помогали. Кто-то полз через порог, и, когда ему хотели помочь, он прохрипел:

— Я сам, сам…

Стою оглушенный. Слезы текут по лицу. В глазах рябит. Почти все восемьсот ранбольных уже во дворе лагеря. И вдруг я увидел, как несколько человек начали спускаться к лощине.

— Там мины! — закричал я. — Заминировано! Мины! Мины!

И это были первые мои слова после контузии, слова свободного человека, за которым оставался сорокадвухдневный кошмар фашистского плена.

Недели две находились на контрольном пункте, и нас отправили в Мурманск.

Здесь мы с Сашей Фоминым пережили большое горе. В госпитале умер наш товарищ Александр Яруш.

После стольких мучений и страданий, перенесенных в плену, было обидно и несправедливо умирать у своих. Врачи оказались бессильными что-либо сделать, хотя и боролись за его жизнь до конца.

Саша Фомин из Мурманска уехал долечиваться домой, а мои госпитальные мытарства только начинались…

«Гипс» мой снимали так. Вызвали сантехников с инструментами, повели меня в отдельную комнату, уложили на пол и слесарными ножовками резали трубы и зубилами скалывали бетон. Цемент оказался самой высокой марки, и за два месяца он набрал такую прочность, что со мною провозились целый день. Сантехники шутили:

— Если бы в тебя, Генка, угодил бронебойный снаряд, он разлетелся бы вдрызг.

Наконец сняли этот панцирь: осколки его были усеяны насекомыми. Куски выносили во двор и бросали в костер…

Скоро перевели меня в петрозаводский госпиталь, где и занялись моим «капитальным ремонтом».

Правое предплечье пришлось ломать, кости срослись неправильно. Сшили лучевой нерв, а затем уже наложили нормальный гипс. Очень долго не заживала рана на животе.

Прошло время, сняли гипс, а рука моя не действовала. Врачи вгоняли в нее иглы, а я не чувствовал боли. Решили делать еще одну операцию. Надо было освобождать лучевой нерв, который врос в костную мозоль.

Опять морока, и надолго. Но хороший уход, старания врачей и мои шестнадцать лет брали свое.

Я стал поправляться…

Весной 1945 года меня демобилизовали по состоянию здоровья. Я приехал в Москву и устроился на работу в Химках в Северном порту. Здесь узнал, что набирают специалистов для работы в освобожденные районы. Пришлось долго ходить по начальству и доказывать, что мне обязательно нужно быть там. У меня свои счеты с фашистами.

— Какой из тебя работник? У тебя же вторая группа инвалидности.

— Все равно я должен там быть.

Обратился в райком партии и добился своего. Нас направили в Германию, и здесь я встретил День Победы.

Демобилизовался окончательно из армии в июле 1945 года. Приехал в Уфу, где у мачехи дожидалась меня моя похоронка…

Вот и все. Ну а дальше — мирная жизнь…

Вот два письма Генри Николаевича из этой мирной жизни.