Поколение одиночек

В России судьба баснословна, странна, иностранна, чудна,
То праведна, то уголовна, абсурда и смысла полна.
Небесного поприща странник! Отечество славя своё,
Ты тоже – избранник, изгнанник, чернец, иностранец её!
Всем миром встаёт на колени великодержавный приют,
Когда «На реках Вавилонских…» его домочадцы поют.

Её юродство носит вполне православный характер, но иногда к этой молитвенности добавляется игровой скоморошеский элемент. Её интеллектуализм превращает столь ею любимые бытовые сюжеты в метафизические притчи. Простодушный православный читатель вполне будет доволен её простодушием и складным задушевным христианским рассказом. Интеллектуал оценит и центонность её стихов, отсыл к русской и мировой классике, увлечение достаточно редким ныне акцентным стихом. Но нет в этой межполюсности николаевской поэзии унылого постмодернизма. И в жизни своей, и в поэзии она менялась согласно собственным убеждениям. Она сама долгое время не верила в свою воцерковленность. Читала религиозных философов, ходила в Церковь, но сама себя считала вольной художницей. Даже в литургической поэзии поначалу она увидела лишь новые возможности для развития собственной поэтики. Кстати, так и возникли её ритмически раскачанные вольные стихи, скрепленные, как пуговицами, по определению М. Гаспарова, акцентными рифмами.

И мастер пуговиц мне говорит: «Ты напрасно здесь
Тревожишься тщетностью дел, прикусив язык,
Без пуговиц мир неполон и не застегнут и весь
Расхристан, бесформен, дик…»

Вот поэтесса и борется с бесформенностью и расхристанностью своих живых чувств. С неизбежным женским тщеславием, тем более, что всегда было, чем похвалиться перед окружающим миром. Борется и с затурканностью интеллигентов, с их неизбывной тоской и мечтаниями о чем-то ином. Воцерковленность её, послушание в монастыре – это тоже были крепкие пуговицы на расхристанных и дерзких желаниях, пуговицы прятали природное кокетство подальше от глаз людских.

Впрочем, мне всегда не хватало покоя и воли, денег
И размаха, мужества и смиренья.
За моё тщеславие меня укорял священник,
Обещая епитимью за моё куренье.

О, когда бы слиться всецело с Господней дланью.

Не припрятав себе ни пяди в пространстве звездном.
Ни лихого часа. Ни помысла, ни желанья.
Не казался бы век беспризорным, а мир – бесхозным!..

Ей с детства довелось царить на всех балах, стихи писала с семи лет, да и читала их не школьным подружкам, а самым именитым поэтам. Вот из записей Давида Самойлова за 1974 год: «Олеся читала стихи, доказывающие её дарование, но очень несложившиеся, велеречивые по-ахмадулински. Абстрактные чувствования. Мало шкуры…» Хотя авансом мастер написал предисловие к её подборке в «Дне поэзии» в том же 1974 году: «Олеся Николаева совсем еще молодой поэт – ей восемнадцать лет. Как легко написать такую фразу. И как трудно тому, о ком она сказана, оплачивать позже так запросто приобретенное звание…» Вот и платит Олеся Николаева по всем счетам до сих пор, полновесной поэтической валютой. Признал её по-настоящему и Давид Самойлов, уже всерьез и очень верно на примере её поэзии сравнивая её поколение с шестидесятниками: «Черты нового поколения по сравнению с предыдущим:

1. Те „громкие“ – эти тихие.

2. У тех динамизм жизни – у этих статика.

3. Те выходили дружно, напористо – эти медленно, поодиночке.

4. Тем важны толпа, эстрада, форум – этим свой угол.

5. Те – острая форма, эти – приглушены.

6. У тех тема гражданского поведения, у этих жизнь души.

7. У тех – лидеры, у этих нет.»

Поражает зоркость видения Давида Самойлова, еще в 1975 году он высказал пожалуй все главные слова о нашем поколении одиночек, до сих пор медленно входящих в литературу. Также по первым стихам разглядел он и гений Юрия Кузнецова.