Поколение судьбы

1.
У стен рыдали соловьи,
поток уснул и липа зеленела,
в саду гуляют пары по аллеям,
ручной шумит у дома водопад.

Пропел лакей уже к обеду,
привстали гости на закате дня,
к обеду всех позвали кушать кости,
а молодые женщины ступали возле старых.

Часы сломались и не били,
корову застрелили на охоте зря,
погонщики стеною шли, бежали молча волки,
на красные флажки бежали егеря.

Два карапуза сели на одни качели,
болтали мамы под вуалью о Лавуазье,
в саду продрог туман, беседки опустели,
натужная Луна на небо выползла одна.

Крахмальный стол стоит в желудке дома,
играют Моцарт с Бахом пополам,
встал председатель новый и рыжебородый,
на блюде голову внесли и положили возле.

Среди еды уженок пробирался,
дома топились красной костью колеса,
возничий пьян, ездок насилует девицу,
вторая Маргарита голая толпилась на коленях.

В двуЯнусных покоях содержанки тутси,
вокруг постели четверо немых стоят,
прогнулись на пружинах люди, словно кони,
заржали седоки, ворота рая двумя перстами отпирая.

Рим любит рыжий запах топора,
ночь покрывает вздохи и копье,
рот бежевый за серебром спины не виден,
последний город превращен женой в пустыню.

2.
Блюют исправно в трюмах нижних,
белеют клапаны в начищенных задах,
в уборных ждут звонка, сминают фижмы,
сегодня все поют в метафизических садах.

Полночная река ушла за двери,
проснулись фонари жуками блюд,
фиалки продавали завтрашние звери,
хористки хора создают этюд.

Массовку собирают криком лиры,
визжит детина в прорванном кашне,
и Метерлинк, как Лычард львиный
въезжает с звуком на осле.

Мертвеет сумрак лиц,
в зал падает свеча поэта,
дух божеский растаял ниц,
взметнулись вверх фонтаны света.

Солистка изменила принцу,
рыдала в лифте до утра,
в глазах потух собачий принцип,
а голос прокричал, что, «дура я».

В заглавной роли кондольер,
ему служила таперная шлюха,
на сцене волосатый Пьер
махает крыльями под плюхой.

Давно устали жить театра дети,
пугает бабочку звезда в устах,
не радует их смерть, а смертью претит,
живут до боли в переломанных губах.

3.
На представлении «Веселая вдова»
вдруг оживает Донна Анна,
Хуан тут вспоминает, что она его жена
и начинает убивать Жуана.

Улыбка Бовари, улыбка Рафаэля,
и Леонардо рисовал себя,
шутили все, шутил Флобер и Анна,
шутил Владимир, и шучу сегодня я.

Толстой носился в тучах над толпою,
её любил и управлял собою,
горел
и в воскресение жену хотел.

В чужой жене увидел продолжение коровы,
в её глазах я видел планы сатаны,
и ангел до утра сражался с огненным намереньем лисицы
и чувствовал спиною потолок до белизны.

Нагим огнем оранжевое тело
вступило в колесо и там осталось в нем,
Меркурий задрожал и рухнул бриллиантом телефона,
стервятники запрыгали в постели, змеи гор
сразились внутpенним огнем.

Мне вечно не достанет правоты,
уйду в леса, лишь только рассветает,
я всё сказал, в стекле разбились лбы,
бросаю пищу я живым и раненным.

Её я обнимаю и не хочу терять.
Мне б только крест с груди ее содрать,
а после мне уйти в ночные стигмы ночи.

На Гапона Волошин похож на кресте,
Гумилеву тесна постоянная в смерти могила,
перед Гоголем рабства вопрос не стоял до сих пор,
и для драмы своей Достоевского драму закрою,
Мандельштама прекрасным ребёнком в флакон заспиртую.

Я в кулисах стоял унижённый,
Донна Анна прошлась колесом,
толстый Пьер показался крестом,
и кудрявый мулат прошагал застрелённый.

Рядом лебеди рабству учились,
на коне прогулялся Ньютон,
нибелунги ввели на аркане Луну,
франки крупные слезы роняли,
по долине брели, раздавая коров;
на свирели играет пастушка младая,
пастушок молодой ей цветы подает.

И еще. Бонапарта родил Барбаросса,
Карл Великий сидел на лугу,
горемыки всегда подавляли нас стаей,
и учили себе. Бесподобный народ.

Пифагору Ио наступила на яйца копытом,
он раздаривал числа, смеялся с высот,
по дождю он ходил босиком и немытым,
потому и жену не любил и детей не рожал.

Я вошёл в павильон белокаменный с дамой,
с дирижабля увидели римляне нас,
я ударил стрелой по воздушному дому амуров,
скальпы бритых солдат уложил аккуратно в ягдташ.

Но в смущении быть одинокой
иль бесславно с распятием спать,
превращаясь в лягушку, и дама моя бездыханна
и уже не напомнит мне игры во время чумы.

Я стоял на весеннем просторе,
кукла в небо летела за мной,
вычесть путь ее странный позволил
равнобедренный взгляд Немезид.

Муций слепо поверил расчету,
захватил он в дорогу кота,
посадил на салазки ослёнка
и в Россию поехал за мной.

Кто вы рядом со мною в зеленом пальто?
Вижу даже не тень, но чужое паденье,
слышу крик убиваемой каменным мужем,
замечаю следы на воздушном ковре
и, как их продолжение голос во сне:

«Видим в черной, развесистой тьме
очи красные крыльями машут,
ударяются вниз, называются желтой земле,
коридорами долгими скачут
и уходят на скучных и длинных ногах по заре».

Свет растекся огромным пространством по дерну,
закодирую в красном и синем себя одного,
в бубенцах застучу и в юродивых кормчих,
или лягу с Аидой на серой земле полотна.

1982.