Покоренный "атаман"

Андрей пытался представить Каирова в положении отстраненного от должности и не мог. Слишком невероятной, нелепой казалась эта мысль. На Каирове все держится, о нем только и говорят, его именем все заполнено в институте. Вот умер директор Шатилов. Повздыхали, поохали и забыли. Сейчас его обязанности исполняет заместитель. И — ничего. Кажется, так и надо. Не будет директора год или два — никто не заметит. Но Каиров… тут дело другое. Без него нет лаборатории, нет института. Так думает Папиашвили, Пришельцева, так думают многие. Случись что с Каировым, и все они всплеснут руками: «Как же теперь будет? Куда же мы теперь?» И всех остальных постигнет растерянность…

Но может быть, то же самое произошло в театре? Вот бы расспросить Марию…

— Мне бы беленькой! — тихонько просил у старика Хапров. — Фома Амвросьевич, ну дайте же мне беленькой.

Фоме Амвросиевичу не хотелось давать художнику водку, но, уступив просьбе, он сходил на кухню, принес столичную.

— Андрей Фомич, бросьте вы свои научные думы. Выпьем по одной. Ну вот. Так–то веселее. Помните, как у Сергея Есенина:

Казаться улыбчивым и простым —

Самое высшее в мире искусство.

— Люблю Есенина! — восклицал художник после третьей или четвертой рюмки. — «Черного человека» люблю. Тут вся душа есенинская, его тоска и боль. Читал, Фома Амвросьевич, «Черного человека»?..

— Есенин вроде бы про деревню писал, — робко заметил Фома Амвросьевич, нанизывая на вилку грибки собственного засола.

— Про деревню, Фома Амвросьевич, про деревню, — согласился Хапров и положил руку на плечо старика. — Про деревню и про душу. Про нашу душу, русскую. Вы вот тоже русский человек, а душу свою не знаете. Надобно, наверное, в Лондон укатить и оттуда на матушку Россию взглянуть, тогда ее оценишь и поймешь. Мой отец, когда, бывало, выпьет, разгладит лопату–бороду и запоет:

Трансва–а–аль, Трансв–а–аль, страна моя,

Горишь ты вся в огне.

Пел про Трансваль, а думал о России. Любил он Россию. И чем дальше мы были от нее — жили в Лондоне, в эмиграции, — тем больше он тосковал по родине. Граф был мой отец, эмигрант. Но где бы он ни жил — речь в доме позволял только русскую.

— Когда он помер–то? — спросил старик.

— В 1947 году. В завещании оставил мне записку: поезжай, мол, на родину, век доживай в России.

Самарин, слушая Хапрова, на минуту отвлекся от своих невеселых мыслей. Он знал историю художника, но каждый раз с большой охотой слушал его рассказ о жизни в эмиграции. Многое из того, что при первом знакомстве с художником казалось в нем наигранным и несерьезным, впоследствии получило иную окраску, стало понятным и естественным. Хапров как бы прожил две жизни: одну на чужбине, другую — в родной стране. В нем, как и следовало ожидать, боролись предрассудки и привычки совершенно противоположные, имеющие разную природу происхождения.

Самарин простился и пошел к себе в комнату. Посмотрелся в зеркальце, прикрепленное еще в школьные годы над книжной этажеркой; едва заметная седина светилась в его висках; под глазами кустились венчики морщинок — мелких, стариковски безжизненных и бесцветных. Две глубоких складки залегли на щеках.

Забравшись в холодную постель и подложив руку под голову, Самарин лежал на спине и смотрел в окно. Бледная синева недвижно стояла в небе, кусочек которого он видел поверх занавески. Ветра не было совершенно, черные ветки орешника, сплетясь в причудливый клубок, тянули к окну тонкие щупальцы, точно просились в комнату погреться.

Сердце ныло, и мысли являлись тревожные, мелькали и тут же пропадали, словно импульсы электрического тока. И чтобы как–нибудь прогнать образ Марии, растворить его, затушевать, Самарин заставлял себя думать о делах, о том, как он использует время, отпущенное ему на подготовку диплома.

Глава восьмая

Чем крупнее дичь, тем сильнее нужен заряд. Вот если бы статью о Каирове написал академик или, на крайний случай, какой–нибудь лауреат?.. Но где взять такого автора?..

И тогда Женя Сыч вспомнил о Кургане — писателе, живущем в Степнянске. Курган когда–то работал в ГорНИИ. Наверняка он знает и Каирова. «Напишем статью с ним вместе, — решил Сыч. — То–то будет выстрел!..»

Вечером Сыч стоял у двери с надписью «Писатель Ф. А. Курган» и нажимал кнопку звонка. Тишина за дверью долго не нарушалась, но вот послышались мягкие шаги по коврам. И смолкли на почтительном расстоянии от двери.

— Кто там? — спросил женский голос.

— К Феликсу Архиповичу, скажите ему, пожалуйста…

— А, старик! — отозвался в глубине коридора Курган. — Аличка, проведи его в кабинет. Это Евгений Сыч, из газеты.

Квартира у Архипыча большая: окна выходят на центральный проспект, балкон — на городскую площадь. А если из окна посмотреть вдаль, то там в дымке увидишь панораму шахтерских поселков. В правой стороне стоят трубы металлургического завода, громоздятся домны, а еще правее, теряясь в мареве, маячат силуэты двух телевизионных вышек.