Покров-17

Утро, дождь молотит по окну, и опять тошнит. Рядом с диваном кто-то заботливо поставил тазик. Спасибо.

Ночь. Я сижу на полу посреди комнаты, и в моем рту торчит холодный ствол пистолета. Странно, что его никто до сих пор не отнял. Почему я сижу на полу комнаты? Почему у меня во рту пистолет? Я крепко сжимаю его зубами до боли в деснах, зажмуриваюсь и со всей силы давлю на спусковой крючок.

Не получается.

Я забыл снять пистолет с предохранителя.

Почему я это делаю? Как я тут оказался? Я швыряю пистолет в угол. Арнольд Шварценеггер смотрит на меня.

Сны. Единственное, что может быть хорошего. Когда ставят уголек по вене, мне становится лучше, я засыпаю и вижу сны.

Но все равно в этих снах — после дома, спокойной жизни и теплой Москвы — кабинет Пискарева, экран телевизора с дергаными помехами, кровь, бегущие люди, солдатские дубинки, железные щиты.

И все та же бледная пугающая голова с наростом на макушке.

Я прячу пистолет под кровать. На всякий случай. Чтобы не видеть его. Тогда у меня не будет соблазна.

Оружие в этой комнате теперь только у Шварценеггера.

Снова утро. Я сижу у окна и смотрю, что творится снаружи. Приехал большой военный грузовик, солдаты разгружают ящики, рядом стоит Катасонов, разговаривает с ними о чем-то.

Потом приходит Доценко, приносит миску риса с тушенкой. Хитро улыбается. Говорит, что солдаты привезли много еды. Еще он говорит, что для Большой земли штат института по-прежнему состоит из сотни человек, а никак не из пятнадцати, и поэтому запасов хватит надолго.

Он дает мне пачку сигарет. Это «Мальборо». Черт возьми, это «Мальборо»!

Жадно курю, стряхивая пепел в жестяную банку. Слышу, как снаружи газует грузовик. Солдаты уезжают.

Солдаты, заберите меня с собой.

Чешется место укола на руке.

Рука выглядит ужасно.

Снова сирены.

Очередное хмурое утро, и мне уже лучше, я стою у проходной института и курю — кажется, впервые за эти дни наконец вышел на улицу. Рядом стоит Катасонов. Моросит дождь, небо затянуто тяжелыми облаками, в воздухе пахнет сыростью. Я курю и смотрю на грязно-зеленую траву, пробивающуюся через асфальт под ногами.

Катасонов смотрит, как жадно я затягиваюсь первой утренней сигаретой и, кажется, немного завидует тому, что ему, некурящему, незнакомо это чувство.

— Вам лучше? — спрашивает он меня.

Киваю.

— Немного, — отвечаю я. — Но по крайней мере уже не ворочаюсь в бреду сутки напролет.

— Так и должно быть. Первые дни организм еще пытается бороться с изменениями. Это резкий взрыв иммунитета на всех уровнях. Потом постепенно привыкает, и становится немного лучше.

Выдыхаю дым в воздух.

— Что вы сделаете со мной, когда я, ну…

Катасонов пожимает плечами.

— Я не знаю, что к тому времени будет со всеми нами.

— Ясно.

Отвечаю этим дурацким и неловким «ясно», но совершенно не понимаю, что делать дальше.

— Зачем вы вообще тут возитесь со мной? Кормите, ухаживаете.

Катасонов опять пожимает плечами.

— А что нам еще делать?

И правда, думаю я. Что им еще здесь делать.

Я читал в газете про психолога Элизабет Кюблер-Росс, которая предложила модель из пяти стадий принятия неизбежного. У нее речь шла о собственной неизлечимой болезни или потере близкого. Отрицание, гнев, торг, депрессия, смирение. Известная концепция. Я курю и думаю: это депрессия или смирение? А может, я еще на стадии отрицания, и еще только предстоит пережить весь этот ад? А может, я вообще прохожу все эти стадии одновременно и запутался в них?

Не понимаю, что чувствую. Не знаю, что делать и куда идти. Кажется, даже не очень понимаю, кто я теперь.

— Однажды я убил человека, — говорит вдруг Катасонов чистым и спокойным голосом, от которого я вздрагиваю.

Я оборачиваюсь на него.

— Да, убил, — продолжает Катасонов. — Это было еще в восемьдесят втором году. Один наш сотрудник… Ну, тогда у нас было еще много сотрудников. Это был эксперимент с угольком, и он… В общем, да. Мы тогда еще не знали, что это вообще такое, не знали, что это не вылечить. А потом он стал превращаться. Совсем превращаться. Вырос хвост, ноги стали как копыта. Когда все стало понятно, он попросил… Он очень долго просил, мы понимали, что это надо сделать, но никто не хотел. Пришлось тянуть жребий. Положили бумажки в шляпу. Я и вытянул.

Катасонов выбрасывает вперед руку, вытянув вместе указательный и средний пальцы, дергает кистью и резко выдыхает губами:

— П-ф-ф-ф.

И поворачивается ко мне с виноватой улыбкой.

— Прямо в лоб. Хорошо, что у него не было семьи на Большой земле.

— И? — спрашиваю я, не понимая, к чему он ведет.

— Его звали Сергей Кайдановский.

* * *

14 сентября 1993 года

Закрытое административно-территориальное образование «Покров-17», Калужская область

Под утро сквозь сон мерещились какие-то голоса внизу, шум подъезжающих машин, крики и ругань. Я не сразу понял, происходит это во сне или в реальности, но в какой-то момент с улицы совершенно отчетливо прогремел выстрел. Но апатия достигла такой степени, что даже на это было уже наплевать. Перевернулся на другой бок и снова вырубился.