Покров

Когда я возвращался зимними вечерами из школы, то недалеко от своего дома – он стоял напротив дома Гейчихи – затихал, таил дыхание и хотел как можно быстрее оказаться дома, в уютном и светлом тепле. Гейчихины окна тоже были ярко освещены, но за занавесками не мелькали тени, как во всех домах улицы, и казалось, что окна эти напряженно вглядываются куда-то, не мигая. Я знал, что мой страх останется таким же и после пожара, только станет сильнее, словно меня кто-то увидел, наконец, в темноте и смотрит, не отрываясь.

Больше всего Гейчиха не любила свиста. А я все время, когда летом не с кем было играть, насвистывал, прогуливаясь возле дома, не зная, что можно делать одному. Она выглядывала в окно и показывала кукиши. Большой палец при этом прижимался к самому стеклу и оттого казался еще большим. А за кукишем странно улыбалось ее лицо.

Изредка она ходила с маленьким узелком в магазин. Для нее эта дорога была долгой, потому что ступала она, почти не отрывая ступни одну от другой. Мы еще с хлопцами смеялись, что хорошо бы Гейчихе мерить расстояние между штангами ворот, когда мы играли в футбол. Потому что замеряли мы ворота так же, как она ходила, – ступнями. Я всегда ездил за хлебом на велосипеде и, если хлеба вовремя не привозили, делал несколько рейсов за день – и догонял, и встречал ее много раз, почти у каждого дома нашей длинной улицы.

Мой сосед Павел – он был самый рослый из нас – говорил, что на чердаке у Гейчихи должно быть спрятано с войны оружие, наверное, пулемет. У Павла отец в войну был, кажется, полицаем, и Павел говорил о войне всегда знающе и много. На дворе у них висел чехол от немецкого противогаза, там были гвозди, старые железки. И они были похожи – отец Павла, сутулый большой старик с седой щетиной, и висящий на стене сарая чехол. Не то чтобы похожи, а так: когда представлял я отца Павла, то перед глазами сразу вставал и этот ржавый цилиндр. Однажды мы с Павлом дождались, когда Гейчиха ушла в магазин, и залезли к ней на чердак. Там пахло сырой глиной – дождь протекал по печной трубе – и плотно лежала старая солома. Мы лазили, стараясь просунуть руки в эту солому, нащупывали ногами, ничего не нашли – только в дальнем углу лежали гнилые яблоки. Среди них были и хорошие, твердые, и мы набрали их себе за пазуху. Я не понимал, почему мы смеялись; Павел часто так смеялся, заливаясь, непонятно отчего.

– Как ты чуть не провалился сквозь чердак, – говорил он и опять заливался, вспоминая, как моя нога просунулась в солому. И я тоже смеялся. Кусая яблоки, мы пошли на луг – там хлопцы играли в футбол. Потом мы бросались вместе со всеми этими яблоками, и один из нас, Толя, придумал новый способ, как сильнее бросать. На прут он насаживал яблоко, резко им взмахивал – и яблоко летело далеко. Перед моими глазами и сейчас стоит эта картина: Толя выбрал самое твердое яблоко, бросил его по-своему, и оно попало прямо в лоб Павлу. Тот упал как подкошенный – лоб был мокрый от размозженного яблока, и сразу же выскочила огромная смешная шишка. Павел плакал, катаясь по траве, а мы наклонялись к нему, разнимали его руки и не могли удержаться от смеха.

Гейчиха часто и помногу молилась. В сумерках своей хаты – даже днем там было темно – она зажигала лампадку и стояла возле иконы. Первым об этом узнал Павел. Заливаясь своим смехом, он рассказывал нам и потом придумал – и мы все согласились, да и не согласились, а так: просто слушали, чтобы потом это сделать. Павел принес велосипедный насос и показал, как далеко он брызгает водой. Мы тихонько подкрались под окна Гейчихи; она стояла перед иконой, точно глухая. Кто-то отогнул гвоздики от оконного стекла и вытащил его. Мы сразу почувствовали запах ее хаты, он был такой же, как на чердаке, – затхлый запах сырой глины. Павел прицелился насосом в лампадку и изо всех сил нажал. Струя ударилась с громким шорохом, разлилась о стену. Лампадка потухла, мне показалось, что она ударила по потолку. Гейчиха, зажмурив глаза, как от страха, обернулась к окну. Я рванул убегать сразу, хлопцы еще остались немного, посмотреть, чтобы было, что рассказывать; я убежал за свой дом и там остановился. Перед глазами была эта качающаяся лампадка и зажмуренные Гейчихины глаза – и слышался заливистый смех. А может, ничего не было у меня перед глазами, наверное, я боялся, что хлопцы будут надо мной смеяться, раз я убежал раньше всех. Может быть, это сейчас мне кажется, что перед глазами у меня была та картина – или она сейчас и появилась?..

После этого мы целое лето бегали с насосами – брызгались. Мишка рассказывал, что сидел с насосом на крыше своего сарая – сарай был возле самой улицы, – и, когда шла рядом Гейчиха, он сверху обдал ее струей воды. Мишка изображал, какое было у нее лицо. Было похоже.