Покровитель птиц

— Мадам де Сегюр написала, кстати, наша была, София Растопчина, во Францию замуж вышла. Матушка всё мечтала меня французскому обучить, да я не поддавался. Так что тут среди сирени не только братья-разбойники пируют, — ксендзы шествуют, патеры прогуливаются. Ниночка, как я рад вас видеть!

Навстречу шла Нина Чечулина. Увидев Клюзнера с дамой, она почувствовала бессмысленный укол ревности, какая ерунда, флирт и ухаживания давно прошли, они друзья, он в семью ходит, с капитаном дружит, капитана похвалил за игру на рояле, ему объяснял, что такое додекафония… а даму-то мне не представил, что бы это значило? За кустами мелькнуло пятно рыжего женского плаща.

— Вера! Вера! — воскликнул Клюзнер. — Не уходите, я вас сейчас догоню!

И, стремительно наломав с соседнего куста букет сирени, умчался догонять рыжее пятно.

— Должно быть, это Бюст, — сказала Нина.

— Что? — спросила Шанталь.

— Пропавшая клюзнеровская домработница.

Увидев недоумение Шанталь, Нина не без удовольствия спросила, знает ли та, что у Клюзнера был инфаркт? Предполагаемая новая пассия была не в курсе.

— Да, инфаркт, он тогда воевал с архитектурными чиновниками, не разрешавшими ему строить в Комарове дом по собственному проекту, надо было строиться только по типовому образцу. Дом-то он по-своему построил, а в больницу загремел, вышел слабым, полубольным, кто-то из друзей нашел ему домработницу, с полнотою, с золотой косой, скрученной в узел на затылке; краснела она быстро и легко, готовила и убирала отменно, он поправился, повеселел, у них роман случился, мне кажется, ему те полгода жилось хорошо. Но друзья, все до единого, посмеивались над ним, называли ее Бюст, что за мезальянс с кухаркою, мы тебя, романтический рыцарь, не узнаем, ты должен волочиться за Прекрасной Дамой, любить Дульцинею Тобосскую. Однажды так в гостях у него в дворницкой сидели, зубоскалили, а она пришла, дверь своим ключом открыла, замешкалась да все смешки и насмешки в свой адрес и в адрес их «интрижки» услышала; он на шорох вниз по лестнице сбежал, да уж поздно было, она ключ оставила, только он ее и видел: ушла, оскорбилась, исчезла. Он ее фамилии, как ни странно, никогда не знал. Искал через тех знакомых, по чьей рекомендации она возникла, да не тут-то было. Уехала, говорят, из Питера навсегда туда, откуда приехала, то ли в Боровичи, то ли в Вышний Волочок, а может, в Обоянь.

Он вернулся, руки в карманы, без сирени, как побитая собака.

— Не удалось догнать? — спросила Нина.

— Обознался.

— Если вы хотите сейчас от всех отвязаться побыстрее, — сказала Шанталь, — не провожайте, я уже поняла, куда идти.

— Один фантаст, — сказала Нина, — принес нам в издательство ленинградскую повесть про «сад встреч» со скользящим адресом. Только угадай, в каком саду сегодня сад встреч, найдешь, кого хочешь. Не напечатали, сказали — мистика.

Дойдя до своей парадной, Нина смотрела ему вслед. Уходящий, ссутулившийся, показался он ей со спины подобием святого Себастьяна, шел дикобразоподобный, с вонзившимися в шею виртуальными стрелами и дротиками. «Надо срочно прекратить работать с фантастами, — думала Нина, заходя в дверь свою. — Такая чушь мерещится. С глузду скоро съеду».

Он дошел пешком до Невы, сел на речной трамвай, вид волн, разворачивающихся ведут с воды, стакан дешевого буфетного портвейна успокоили его, вот и ЦПКиО, да на что парк мне сдался? Пересел он на подвернувшийся прогулочный катерок, который и домчал его до Аничкова моста.

Глава 44 ТИШИНА

— После войны, как ни странно, — сказал Клюзнер индейцу, — долго не слышал я музыки, потому что не мог вернуться в тишину, всё шел сквозь меня водопад войны, шум и ярость, разносортная пальба, стрельба, взрывы, стук топоров и молотков штрафной моей команды, вой, вопли, крики, стоны, скрежет. Помаленьку в Комарове ночная тишина стала приводить меня в сознание. Из лесу ее волна шла. Да и дворницкая моя на Фонтанке на удивление тиха.

— Если хочешь, я покажу тебе настоящую тишину, — сказал индеец.

— Разве ее можно показать?

— Конечно.

— Так покажи.

— Хорошо. На днях. Жди.

Прошел день, затем второй, Клюзнер забыл о разговоре, на третий день пошел он гулять, навестить мельничный ручей, пошел дальше, миновал поселок, полосу безлесья, вот и опушка, но почему я не слышу птиц? Ни голосов птиц, ни стрекота кузнечиков, ни вранограя, ни мышеписка, он даже подумал, — да неужели я оглох, как несчастный Бетховен? Всё было объято колдовским безмолвием, точно накрыто невидимым колпаком. И тут он увидел пять парящих над лесом теней и вспомнил слова индейца. То были огромные птицы с пятипалыми крыльями, они планировали над соснами, верхушками высоких елей, как мессершмиты, и скрылось всё живое, сховалось, зажмурилось, сыграло в «замри».