Покровские ворота

И начали с фантастической быстротой размножаться железнодорожные пути, и поплыли навстречу вагоны, вагоны. Проносились здания – невысокие, длинные, с множеством окон или вовсе без них, уже видны были где-то внизу огоньки трамваев и автобусов, справа и слева обозначались освещенные вечерние дома, и мы влетели, въехали, вкатились в Москву и замерли у гулкого ночного перрона. Как много лет назад, меня никто не встречал. Я прошел со своим чемоданчиком среди носильщиков, кативших тележки с кладью, среди обнимавшихся, целовавшихся, вскрикивающих, возбужденных людей. Мелькали радостно-растерянные лица, пожилые и юные, какие-то шумные женщины, театрально сжимающие букеты, веселые молодцы в плащах и куртках и совершенно ошалевшие от грохота дети.

Толпа вынесла меня из тоннеля на привокзальную площадь.

Еще четверть часика я постоял в очереди, а потом важный мужчина, следивший за порядком, пригласил меня сесть в такси. Я забрался на заднее сиденье, и мы покатили.

Покамест мы ехали по Садовому кольцу, я думал о том, как через час-другой, уложив сына спать, тихо прикрыв дверь в коридор, я позвоню Нине Константиновне. Пройдут какие-то минуты, меня соединят, и через горы и моря донесется до меня ее негромкий голос. Она тоже, должно быть, уже легла, и мой город уже дремлет под своими тяжелыми неподвижными звездами, и тянет с моря густым настоем, и широко распахнуты балконные двери, и тихий шепот доносится с узких улочек, летящих к набережной с немыслимой высоты, это здесь, у нас, уже прохладно и сыро, а там еще лето, двадцать пять градусов. Машина плыла по Садовому кольцу и уже приближалась к Зубовскому бульвару.

Господи, подумал я, еще пять минут, и я увижу Сережу.

И сам удивился остроте своей радости. В самом деле, еще несколько мгновений, и я его увижу. Что значат все мои горести рядом с этим событием? Мне казалось, что мы не виделись, по крайней мере, год, хотя не прошло и десяти дней, как я целовал его, уезжая.

Сейчас, сейчас я его увижу… Сейчас я взбегу по лестнице – дождаться лифта не хватит терпения, – открою дверь…

Я легко себе представил, как он будет вспоминать эту минуту через три десятка лет. Как он стоит у двери, как она вдруг распахивается, и в дом с чемоданом в руке входит папа – относительно молодой и по виду полный жизни. Меня, скорее всего, уже не будет в то время на свете, а Сереже будет столько же, сколько сегодня мне. Как сохранится в его памяти этот день возвращения отца из родного города? Москва в вечерних огнях, гудки старомодных машин за окном и электрическая реклама на пятом этаже соседнего дома. Ежевечерне она прославляла воздушный транспорт.

Машина повернула направо, потом еще раз направо и остановилась у нашего дома. Я расплатился с шофером и, подхватив чемодан, вбежал в подъезд. Сразу же нащупал в потайном карманчике ключ. Так с ключом в одной руке и чемоданом в другой я несся по лестнице – лифт, как всегда, кого-то дожидался на самой верхотуре. На нашей площадке я перевел дух и тут же обнаружил записку, оставленную Марией Львовной в дверной ручке. «Вернемся через полчаса», – прочел я, в сотый раз подивившись ее безупречному почерку. И тут же услышал неестественно высокие Сережины интонации. Бог ты мой, он поет. Его заперли, моего малыша, оставили одного, пошли за каким-нибудь дурацким тортом, вот он и развлекает себя, мой дружок, мой сыночек, чтобы не было скучно и страшно.

Я прислушался. Ну да, это была знаменитая песенка про щегленка, которой его обучила Мария Львовна. Не то исландская, не то ирландская.

Пле-чи расправь и ша-гай уве-ренно.

Сережа трудился на совесть и старательно выводил каждую нотку.

Тверд-до-о на-дей-ся на доб-рый ис-хо-од…

– Ну и текст… Под орган его исполнять… – но ворчал я скорей по привычке.

Сейчас, сейчас я его увижу, но ключ не слушался меня.

– Ну, ну, спокойней, – сказал я ключу, – спокойнее, говорю я тебе. Все в порядке. Ничего не потеряно, если щегленок поет.

1980