Покрывало для Аваддона

– Ничего она не может, – говорит она наконец, – она это… дополнительная инструкция по чтению других священных книг, вот в этом роде. Потому что евреи, они, знаешь ли, такие начётчики…

– Чего?

– Ну, она, каббала, вроде инструкции по решению кроссвордов. Скажем, если взять каждую вторую букву каждого второго слова, то получится…

– Ага, – кивает Августа. – Ясно. А что?

– Что – что?

– Что получится-то?

– Может, какие-то действенные пророчества. Полезные советы. Инструкции. Или, скажем, имя Бога.

– А что, разве никто не знает имя Бога? Я думала, Ягве, там, то сё… Эло… хаим…

– Это – не имя, – говорит Ленка, утирая чёрной рукой пот со лба. – Это – заменитель. Описывающее слово.

– Приятно вас слушать, дамы, – говорит сторонний голос.

Ленка подпрыгивает и выглядывает из кустов. Но сгорбленный человечек в кипе отнюдь не тянет на насильника.

– Так редко можно услышать культурную речь, – гнёт своё человечек, – и увидеть людей, которые чтят закон. Вон, дама, как и положено порядочной еврейке, с покрытой головой. – Он кивает на бесформенную панаму Августы: – А вы, – оборачивается он к Ленке, – постыдились бы, дамочка.

Августа открывает и закрывает рот, но человечек уже удаляется странной подпрыгивающей походкой, то ли осуждающе, то ли одобрительно покачивая головой.

– Пся крев! – говорит, наконец, Августа. – Опять… Я что, похожа на еврейку больше, чем ты?

– Я похожа на негритянку, – говорит Ленка. – А ты приличная, аккуратная. Опять же, в панаме. Ладно, давай кончать. А то свет уйдёт. Я кладу букет?

– Валяй. И осторожно. Краску размажешь…

Августа достаёт из сумочки фотоаппарат и делает несколько снимков – сначала крупный план, потом общий. Ленка льёт растворитель на пальцы и тщательно протирает их ветошью, но ногти всё равно остаются чёрными.

– Мне тоже оставь, – говорит Августа, – а то, что студенты подумают?

– Подумают, что ты красила, – отвечает Ленка.

Солнечные лучи незаметно приобрели тоскующий багровый оттенок, и дорожку между участками пересекли лиловые тени. Они идут налегке и даже не разговаривают, потому что нету сил.

– Лена, – говорит Августа, – а если мы вылезем в пролом? Может, так ближе до остановки?

– Нет, – говорит Ленка, деловито оглядывая задворки участка, – там – тупик. И потом…

Она замирает с открытым ртом. Потом убито произносит:

– Там…

– Что – там?

– Плита. Серая. Гершензон. Михаил Семёнович.

– Обычное дело, да? – спрашивает Августа.

– Два! – трясёт головой Ленка. – Два Гершензона. И даты… участок… Ты какую линию записала?

– Пятую. – говорит Августа. – Пятую… или шестую… нет, пятую…

– День работы! По пятьдесят баксов на рыло! Совершенно постороннюю могилу!

– Ладно, – примирительно говорит Августа, – завтра придём. Этот Гершензон не так запущен, как тот.

– Августа, завтра не выйдет. Завтра суббота.

– Ну и что?

– Ты представляешь, что такое суббота на еврейском кладбище? Тут же не будет ни одного живого человека!

– Ну и что?

– А то! Придётся в воскресенье, что поделаешь.

– В воскресенье, – возражает Августа, – у меня пересдача.

– Брось, пожалей своих студентов. Поставь автоматом… И вообще – завтра я на концерт иду. На литературный вечер. Лохвицкая выступает. В дубовом зале.

– Ещё чего, автоматом… А что, Лохвицкая свои стихи читает?

– Нет, чужие.

– Повезло, – комментирует Августа.

– Да как тебе сказать… Она поэта Добролюбова читает. Под белый рояль…

– Ну, тогда не знаю, – теряется Августа.

– Дамы? – раздаётся давешний голос, – прошу прощения… Где здесь четырнадцатый участок?

То ли это тот посетитель, то ли уже другой… не разглядеть в сгущающихся сумерках.

– Направо, – любезно говорит Августа.

– Огромное вам спасибо…

Человек поворачивается и медленно, неуверенной походкой бредёт по аллее.

До Ленки долетает тяжёлая волна удушливого запаха.

– Господи! – говорит она шёпотом, – ты видела?

– Что я должна была видеть? – в полный голос спрашивает Августа.

– Он же весь синий!

– Лена, – холодно говорит Августа, – ты сошла с ума.

***

– А она хорошо выглядит, – одобрительно говорит Сонечка Чехова.

– Да никак она не выглядит, – говорит Ленка, – как обычно! Это коллективное внушение. Магия образа. Как выйдет, как охнет, как глаза закатит…

– Брось, ты просто ей завидуешь, – говорит Сонечка Чехова. – Ты вон тоже что-то там пишешь, а она Добролюбова читает.

– Знаю я, почему она его читает…

– Ты всё сводишь к пошлости… А она – чистый, культурный человек. Её имидж тебе недоступен. Вон у тебя под ногтями грязь.

– Это не грязь, – защищается Ленка, – это краска…

– Какая разница? Тише, не мешай слушать.

Вероника Лохвицкая выходит на возвышение. В воздушном лиловом платье, с вдохновенным бледным лицом стоит она рядом с белым роялем. Она глубоко вздыхает, и по рядам проносится ответный трепет.

– Композиция, – говорит она с придыханием.

– Это не женщина, – шепчет поэт Добролюбов, ёрзая на бархатной табуретке, – это Примавера…

Девочка с телевидения берёт наперевес камеру. …мы вышли в сад, – задушевно, интимно начинает Лохвицкая, и голос её постепенно набирает силу, – и ночь текла меж нами…