Покуда я тебя не обрету

– В твоем случае – нет; заниматься сексом ты занимаешься, но так, что расслабиться тебе не удается, – ответила доктор Гарсия.

– Я встречаюсь с друзьями, – сказал Джек.

– С какими, хотела бы я знать? Эмма-то умерла.

– У меня и другие друзья есть! – возразил он.

– У тебя нет друзей, Джек. У тебя есть лишь знакомые по работе, и некоторые из них относятся к тебе дружески, вот и все. Может, я чего-то не знаю?

Джек в отчаянии пробормотал имя Германа Кастро, тяжеловеса из эксетерской команды по борьбе, ныне врача в Эль-Пасо. Герман регулярно присылал ему открытки, где писал: «Привет, амиго».

– Слово «амиго» еще не значит, что он тебе друг, – отмела этот хлипкий довод доктор Гарсия. – Ты помнишь, как зовут его жену и детей? Ты хоть раз был у него в гостях?

– Что-то ваши слова не очень поднимают мне настроение, – сказал Джек.

– Я прошу своих пациентов рассказывать мне о самых эмоциональных моментах своей жизни, как позитивных, так и негативных. В твоем случае это означает – рассказывать мне, чему ты радуешься, что тебя веселит, от чего ты плачешь, от чего приходишь в ярость.

– Верно, а я что делаю?

– Джек, это ведь не самоцель! Я прошу тебя рассказывать мне это для того, чтобы ты раскрыл себя, – когда человек рассказывает такие вещи, он раскрывается, как правило. Но вынуждена, к сожалению, признаться, что я до сих пор тебя не знаю – хотя ты и проявил себя добросовестным рассказчиком, честным и внимательным, не упускающим ни одной детали, я верю, что это так. Я знаю все, что с тобой происходило, – боже мой, я столько про тебя знаю, что иного бы стошнило! Но ты до сих пор не открылся мне, Джек. Я до сих пор не знаю, кто ты такой. Ну расскажи мне.

– Если верить моей маме, – начал Джек характерным тоненьким голоском (они с доктором Гарсия давно поняли, что это за голос, – так он говорил, когда был совсем маленький), – я начал актерскую карьеру с пеленок. Из детства же мне запомнились ярче других те моменты, когда мне остро хотелось взять маму за руку. Я не притворяюсь – мне правда очень хотелось.

– Раз так, вот тебе мой совет – найди в себе силы ее простить, – мягко проговорила доктор Гарсия. – Возьми пример с отца. Я не могу, конечно, знать наверняка, но думаю, что после того, как он ее простил, он смог сделать новый шаг в жизни, смог наполнить ее чем-то новым. Джек, тебе тридцать восемь лет, ты богат, ты знаменит, а твоя жизнь – пуста.

– Как он посмел сделать этот новый шаг без меня? – воскликнул Джек. – Как он посмел меня бросить?

– Мой тебе совет: найди в себе силы простить и его, – тяжело вздохнула доктор Гарсия (Джек терпеть не мог, когда она так вздыхает). – Ну вот, ты снова плачешь. Тебе от этого только хуже. Нужно перестать плакать, Джек.

Нет, скажите, ну не садистка? Доктор Гарсия умела выводить Джека из себя, как никто другой. Поэтому-то он и не сказал ей, что получил новое письмо от Мишель Махер. Он отправился на всеамериканский съезд дерматологов, не поставив доктора Гарсия в известность, – потому что знал, она сделает все, только бы отговорить его; потому что боялся услышать ее мнение; потому что знал, каково будет это мнение, знал, что она всегда права.

А Мишель… ну что Мишель. Она просто написала ему, что едет в Лос-Анджелес и очень надеется его увидеть, – вот так запросто, словно не было между ними взаимных обид, словно бы двадцать лет, которые они не провели вместе, были не длиннее, чем их единственное лето в Эксетере.

Она подчеркнула, что не каждый год ездит на этот съезд – только когда его проводят на Северо-Востоке. Но она же никогда не была в Лос-Анджелесе («Представляешь?» – написала ему она), плюс эта возможность увидеться с Джеком, – в общем, в письме ясно читалось, что она решила провести три дня в Голливуде в компании специалистов по кожным болезням исключительно ради него.

Для съезда выбрали один из этих уродских отелей в Юниверсал-Сити, «Шератон». Здание возвышалось среди бесконечных киносъемочных павильонов, больше похожих на бомбоубежища, оттуда открывался вид на Голливудские холмы и на кинопарк студии «Юниверсал». Тому, кто селился в «Шератон-Юниверсал», казалось, что он не в отеле, а на курорте, поэтому делегаты разнообразных конференций обычно привозили с собой детей.

Дерматологи обсуждали свои кожные дела, а их дети бегали по кинопарку. Джек очень удивился, что врачи этой специализации осмелились приехать в Калифорнию, – ведь здесь такое яркое солнце! Наверное, решил Джек, их дети ходят с ног до головы перемазанные кремом от загара.

Письмо от Мишель было написано в решительном, бойком и даже наглом стиле, словно она все та же ветреная семнадцатилетняя школьница, какой была некогда в Эксетере. Прочтя письмо, Джек вспомнил ее шутку по поводу «Ричарда III».

– Дик, а куда ты дел свой горб?

– В гардеробе забыл; вообще-то, я им играю в футбол.

Джек отобрал у нее роль леди Макбет, но она не обиделась. Он помнил, что в ней больше метра восьмидесяти, она блондинка с волосами медового отлива, стройная, с блестящей, как у фотомодели, кожей и с «парочкой твердых шаров», по выражению пошляка Эда Маккарти.