Покуда я тебя не обрету

Кучи фотографий Джека с Эммой – еще бы, они бо́льшую часть жизни провели вместе. Вот они в «Баре Мармон», вот у бассейна в отеле «Мондриан» на бульваре Сансет, вот на какой-то частной вилле в Западном Голливуде. А здесь Джек за рулем серебристой «ауди», это все Эммины кадры, но Джек не помнил, как она их снимала, – вокруг него все время роились папарацци.

А вот фотографии Хизер с матерью – иные Джек уже видел в альбоме у сестры, – а вот еще фотографии с горных лыж, но самое удивительное – множество фотографий Алисы с Джеком! Почему папа не вырезал ее? Джек на его месте именно так бы и поступил! Хуже того, среди последних – фотографии времен их с матерью поездки по Северному морю и Балтике, когда четырехлетний Джек то и дело брал маму за руку.

Вот они стоят на улице Нюхавн перед салоном Татуоле, снимает, наверное, Бабник Мадсен или сам Оле. А вот Стокгольм, мама с Джеком позируют на фоне корабля на пристани у «Гранд-отеля»; эту мог снять Торстен Линдберг. Джек никогда уже не забудет, как впервые увидел папу, не зная этого, в отеле «Бристоль», в Осло, где папа не спал с Ингрид My, – но кто, интересно, сделал эту фотографию, где Джек и мама стоят на фоне собора в Осло, держась за руки?

Разбуди Джека ночью – и он с первой же попытки опознает Американский бар в отеле «Торни»; интересно, кто из двух папиных учениц-лесбиянок снял, как Джек с мамой поднимаются по лестнице? Они все время ходили по лестнице, потому что лифт не работал, и всегда держались за руки.

И все-таки почему Уильям оставил фотографии с Алисой в целости?

Джек так пристально разглядывал амстердамские фотографии, что не заметил, как близко стоит к нему папа, как пристально он разглядывает Джека. Вот Джек стоит с мамой и Тату-Тео, а вот Джек с Тату-Петером, великим одноногим Петером де Хааном, – волосы у Петера такие же прилизанные, как Джеку запомнилось, но на фотографии он и светлее, чем ему тогда казалось; на правом плече тот самый мультипликационный диснеевский дятел.

– Тату-Петеру было всего пятнадцать, когда он наступил на мину, – сказал Уильям, но Джек уже смотрел другие фотографии.

Он глядел на себя четырехлетнего, идущего с мамой по кварталу красных фонарей. Там не любили фотографов, проститутки совершенно не желали появляться на снимках, и тем не менее кто-то – Элс или Саския – притащил с собой фотоаппарат. Мама улыбалась в объектив – как будто ничего не происходит, как будто все в порядке вещей, как будто все так и надо!

– Как ты смеешь смотреть на свою мать так? – резким тоном спросил отец.

– Что?

– Мой дорогой малыш! Она давным-давно в могиле! И ты до сих пор ее не простил? Как ты посмел не простить ее? Ведь тебя-то она не винила ни в чем?

– Какого черта она винила тебя, вот что я хочу знать! – закричал Джек.

– De mortui nihil nisi bonum. Как у тебя с латынью, Джек? – спросил Уильям, ни секунды не сомневаясь, что с латынью у сына неважно. – О мертвых ничего, кроме хорошего.

– Легко сказать! – возразил Джек.

– Если ты не простишь ее, у тебя никогда не будет нормальных отношений с женщинами. Или у тебя были какие-то нормальные отношения, про которые мне не докладывали? Доктор Гарсия не считается! Эмма почти не считается!

Вот подлец, даже про доктора Гарсия все знает!

Джек вдруг заметил, что отец дрожит – бегает из спальни в гостиную, обнимает себя руками.

– Тебе холодно, папкин? – спросил Джек.

И откуда только взялось это словечко, «папкин»? Точно не из репертуара Радужного Билли (и слава богу).

– Как ты меня назвал? – спросил Уильям.

– Папкин.

– Это восхитительно! – воскликнул Уильям. – Как по-американски! Хизер зовет меня «папа», так что ты, конечно, не можешь меня так называть. Как замечательно! Значит, ты будешь звать меня «папкин»!

– Хорошо, папкин, – сказал Джек, думая, что папа забыл про разговор о маме.

Как бы не так!

– Пора закрывать окна, уже поздно, – сказал Уильям, стуча зубами.

Джек помог ему закрыть фрамуги. Солнце еще не зашло, но вода в озере уже потемнела, почти все яхты и катера вернулись к своим пристаням. Отец дрожал как в лихорадке, Джеку пришлось обнять его посильнее.

– Если ты не сможешь простить мать, Джек, ты никогда от нее не избавишься, никогда не обретешь свободу. Ты должен простить ее ради собственного блага, понимаешь, ради своей души. Когда ты прощаешь тех, кто сделал тебе больно, ты словно сбрасываешь шкуру и делаешься совсем-совсем свободным, вне самого себя, и оттуда видишь все!

Неожиданно Уильям перестал дрожать, Джек сделал несколько шагов назад, чтобы получше его разглядеть. Отец снова нацепил свою хитренькую улыбку, снова стал другим.

– Ой-ой, – сказал он, – кажется, я произнес слово «шкура». Я действительно сказал «шкура»?

– Так точно, – ответил Джек.

– Ой-ой, – повторил папа и стал расстегивать фланелевую рубашку.

Расстегнув половину пуговиц, он снял ее через голову.

– Папкин, что такое?