Покушение на Гейдриха

Ночью в субботу, 28 марта 1942 г., накануне вербного воскресенья, он вдруг появился дома в Ржешице. Его сбросили с самолета где-то в районе Окршишки. Он сжег парашют и явился домой. Шел он с трудом, потому что при приземлении подвернул правую ногу, — может быть, даже треснула кость. Он шел сначала в направлении к Моравске-Будеёвицам, а потом — к Гротовице. Ему очень хотелось с кем-нибудь заговорить, почувствовать, что он на родине, но он не посмел. Один раз не выдержал, спросил о чем-то маленькую девочку, спешившую в школу. Шел днем и ночью, сдвинув кепку на глаза, подняв воротник. Проходя через деревни, покашливал, прижимал ко рту платок, чтобы его случайно не узнали. В Гротовице оказался под вечер. Хотел остановиться в Далешице, где я раньше училась, но не решился. Задами, вдоль реки и через сад, пробрался он к дому тети. Осторожно постучал в окно кухни, посветил фонариком, не знал, кто отзовется. Дети легли спать, стук напугал их. Тетя, набравшись смелости, вышла в сени спросить, кто там. По голосу она его не узнала, и только когда Адольф сказал, что у него на руке перстенек кассира Кофрони, — поверила. Дети перешли спать в горницу, Адольф очень устал и промок. Он хотел отдохнуть. С детей взяли обещание, что они не скажут никому ни слова о его возвращении, и пока Адольф был дома, дети ночевали у родственников.

Обычно Адольф лежал в горнице или сидел в кухне на низкой табуреточке, чтобы его не было видно из окна. Нога все болела. По вечерам он надевал женское платье и выходил во двор или в сад. Я встретилась с ним только в страстной четверг, когда зашла к тете, и спросила, зачем у нее занавешено даже то окно, которое выходит во двор. Она объяснила, что мылась, вот и занавесила. Но я почувствовала: тут что-то не так. Вдруг открылась дверь, и в горницу вошел Адольф.

От неожиданности я присела на лавку. Он выглядел хорошо, совсем как раньше. Та же прическа, побрит, стал стройнее, мужественнее и очень серьезный. Раньше-то он любил шутить. Мы не знали, с чего начать разговор. Он расспрашивал о знакомых со всей округи, поражаясь, сколько людей арестовали, сколько погибло. Адольф рассказывал, что в Польше ему пришлось совсем худо. Он продал даже часы, чтобы купить еду. Потом во Франции вступил в иностранный легион и отбыл в Африку.

В Африке ему понравилось. Сначала он был в Сиди-бель-Аббесе, потом — в Оране. Под его командой были только чернокожие. А дружил он с поляками и французами. Он быстро научился говорить по-французски. Рассказывал, что чернокожие — очень занятные, совсем как маленькие дети. Они звали его «Опа», на их языке это означало какую-то глупость. Они предлагали ему потом переехать в Африку, к ним в племена, где он стал бы вождем и получил столько жен, сколько бы захотел. Денщик, чтобы разбудить его, всегда щекотал ему пятки. Форма у них там была очень красочная: какие-то юбчонки, куртки со шнуровкой и фески.

Адольфу было неприятно, что гражданское белое население смотрело на темнокожих с презрением.

Климат в алжирских горах суровый. Ночью — страшный холод, днем — нестерпимая жара.

После начала войны во Франции он покинул Африку и воевал в рядах чехословацкой бригады. Она вынуждена была отступить в направлении Бордо. Оттуда на судах чехов переправили в Англию. В Англии было хорошо: сытная еда, нормальное жилье, хорошее отношение, угнетала только бездеятельность. Поэтому он поступил на курсы парашютистов и весной 1942 года вызвался добровольно лететь на родину. Все ценное, что у него было, фотографии и всякие дорогие ему мелочи он дал на сохранение товарищу, который в Англии женился.

Тетя уговаривала его побыть еще дома, но Адольф не хотел даже слушать ее. Не за этим он сюда прилетел! Среди объявлений в газетах он искал какие-то условные знаки. Потом сказал, что поедет в Прагу. У него все давно было собрано. Револьверы, много денег (все марки), специальные питательные пилюли и яд. Продовольственных карточек у него не было. Он удивлялся, что у нас даже в трактире еду дают по карточкам. В Англии а ресторанчиках, как правило, она была без карточек, тетя отдала ему свои карточки.