Пол Келвер

— Слушай, Пол, слушай! — сказал он, — Это музыка человечества. Чтобы звучала эта симфония, требуйся все ноты: и слабый писк новорожденного, и хрип играющего на виселице разбойника; удары молота и веселая чечетка; стук кружек и рев улицы; колыбельная песня и вопль истязаемого ребенка; звонкий поцелуй влюбленных и рыдание тех, кому пришлось расстаться. Слушай! — молитвы и проклятия, вздохи и смех; ровное дыхание и беспокойные шаги терзаемых болью; голоса жалости и голоса ненависти; радостная песнь сильного и глупые жалобы слабого. Слушай эту музыку, Пол! Правда и кривда, добро и зло, надежда и отчаянье — все слилось воедино в одном аккорде. Как слаженно поют трепетные струны человеческой души, когда по ним проходит рука Исполнителя! Но что значит эта музыка, Пол? Ты понимаешь? Иногда мне кажется, что это — симфония радости, — полной, безудержной, безграничной; и я кричу: «Будь благословен, Господь, в чьем пламени мы закалились, кто создал нас по Своему образу и подобию!» А иногда мне кажется, что это оплакивают покойника, и я проклинаю Его, который заставляет страдать своих тварей, и мне хочется, подобно Прометею, заслонить от Него Его жертву и возопить: «Пусть я погибну во тьме, зато им даруй свет! Я готов на смертные муки, только не убивай в них надежду!»

В слабом свете газового фонаря я разглядел его лицо. Всего лишь час тому назад это была морда дикого зверя, А теперь? Перекошенный рот дрожал, в огромных нежных глазах застыли слезы. Если бы в тот момент его молитвы были услышаны, и ему удалось бы прижать к своей груди всех страждущих и скорбящих, он был бы вне себя от счастья.

Он быстро взял себя в руки и рассмеялся.

— Пошли, Пол. Да, ну и денек у нас выдался! Что-то в горле пересохло. Пойдем-ка, выпьем пива, мой мальчик, доброго крепкого пива. Ох и напьюсь я сегодня!

В ту зиму матушка серьезно заболела. Она родилась и выросла в горах; городская теснота и духотища ей были противопоказаны. Мы все ее ругали, и она обещала, «как только настанут теплые деньки», забыть все сантименты и перебраться в другое место.

— И она переберется, — сказал Док, обняв меня за плечи своей могучей рукой. — Только мы-то здесь будем ни при чем. Крепись, дружище. Я просто удивляюсь, — продолжал он, — что она так долго протянула. Не будь тебя, она давно бы умерла. Но ты же вырос, встал на ноги, матушка за тебя спокойна. Она больше печется об отце, сдается мне. Она из тех женщин, которые не верят, что мужчина может позаботиться о себе сам. Своего мужа она не доверит никому, даже Господу Богу, даже на том свете ей самой надо приглядывать за ним, лишь тогда ее душа успокоится.

Пророчество Дока сбылось. Она ушла от нас, «как только настали теплые деньки», сдержав свое обещание; я хорошо помню, что в этот день на улицах стали продавать подснежники, и все их хватали. Но незадолго до этого случилась еще одна смерть, и поскольку она меня близко затронула, то лучше рассказать вс, е по порядку. Умер старый мистер Стиллвуд. Его хоронили с почестями, говорили надгробные речи. Похороны вышли чересчур пышными, но соболезнования, приносимые вдове, не были просто данью приличию: для многих его клиентов, главным образом людей пожилых, он был не просто стряпчим, с которым их свели дела, а добрым другом; все его уважали, а многие — искренне любили.

Как и положено по закону (которого, кстати, никто не отменял), после похорон была оглашена последняя воля покойного. Роль глашатая взял на себя мистер Гадли. Читал он торжественно, и его декламация, как, впрочем, и содержание завещания, вызвали слезы у многих присутствующих. Документ был составлен много лет назад, и поправки в него вносились; высокий штиль, которым живописались добродетели наследииков, выдавали авторство покойного. Никто не был забыт. Клерки, слуги, бедные родственники — все получили свое. Впрочем, и тем, кто имел больше прав на его состояние, тоже кое-что перепало, и немало. Словом, этот документ, составленный по всем правилам, можно было смело оглашать, чего не скажешь про большинство завещаний.

Когда мы вышли из дома, старый Гадли взял меня под руку.

— Послушайте, вьюноша, — сказал он. — Если у вас нет срочных дел, то не будете ли вы любезны сопроводить меня в контору? Ключи у меня с собой; запремся, — и никто нам не помешает. Мне, признаться, очень тяжело, так что составьте мне компанию. Работы там часа на два, не больше.

Мы зажгли восковые свечи — старый Стиллвуд терпеть не мог газового освещения, — отперли сейф, и Гадли, вынимая один гроссбух за другим, стал диктовать мне цифры, которые я записывал столбиком и суммировал.