Поль Сезанн

«Быть может, скажешь ты: Сезанн, бедняга,

Какой чертовкою твой череп потрясен?

Ты, кого я всегда хвалил за твердость шага

И кто на доброе всегда был занесен.

В каком размытом хаосе фантазмов

Ты ныне, словно в океане, потонул?

Быть может, танцев ты видал немало разных

Нимфы из Оперы и вдарился в загул?

Ты, верно, пишешь все, на стол низко склоняясь,

Или храпишь спьяна, как перед папой поп.

Или, мой друг, еще: любовью преполняясь,

Не сшиб ли ты вином свой ныне гулкий лоб?»

Мысли о любви и выпивке еще раз вызвали образ Ганнибала. Ведьма demonte его череп — здесь Поль употребил слово, которое передает идею беспорядка и смешения, а также отделения (в данном случае головы) — подобно всаднику от лошади или мореплавателю от корабля. Итак, ведьма отделяет его череп от тела, и мы вспоминаем череп Уголино. Мысль возвращается к последней строке, в которой помрачение рассудка вермутом поэт уподобляет сбиванию башки в балаганных интермедиях. Мы позже увидим, Как это ощущение разъединенного тела, странного самому себе, отзовется потом в искусстве Сезанна.

«Нет, не любовь и не вино мою

Затронули Сорбонну здесь. Но я

Не утверждал, что должно пить лишь воду.

Сему источник есть иной, мой Друг,

С мечтою связан он, хоть ясен разум.

Ах, неужель ты не видал в часы

Мечтательные, как среди тумана

Текут неясные изысканные формы.

Там смутные красавицы, чьи чары

Снятся в ночи и исчезают утром.

А знаешь ты, как рано по утрам

На небе светится прозрачнейшая дымка,

Когда встает светило, зажигая

Над шелестящим лесом рой огней.

Струятся воды, щедро отражая

Лазурь. Приходит мягкий ветерок,

И эфемерную он развевает дымку.

Вот так глазам моим являться любят

Прелестные созданья с голосами

Ангельскими — порожденья ночи.

И мнится мне, мой друг, — это заря,

Соперничая с ясным первым светом,

Рисует их.

Они, увы, смеются надо мной,

Я простираю к ним, но тщетно, руку.

Они внезапно воспаряют ввысь,

Все выше, выше, в небо, за зефиром,

Бросая напоследок нежный взгляд,

Чтобы сказать «Прощай». Но я бегу

За ними. Тщетно. Это невозможно —

моя мечта — коснуться их рукой.

Их больше нет. Прозрачный газ уже

Мне не рисует совершенный контур

Их чудных тел. Моя мечта исчезла,

Реальность возвращается, и вот

Я вижу, что лежу с печальным сердцем,

Передо мной маячит тусклый призрак,

Ужасный, устрашающий и «ПРАВО»

Написано на бледном лбу его».

Вновь после бесплодного видения Поль оказывается бессильно вытянутым и поверженным, а над ним грозно высятся Цицерон — Гамилькар — Закон — Отец. Он продолжает: «Я думаю, я больше, чем мечтал. Я заснул (я, должно быть, заморозил тебя своими банальными пошлостями), и мне снилось, что я держал в руках мою lorette, мою grisette, мою mignonne, мою friponne, что я лобзал ее перси и много других местечек…

Байль сказал мне, что лицеисты, твои соученики, как будто критически отнеслись к твоим стихам к императрице. Это меня страшно рассердило — как могут эти литературные пингвины, недоноски, астматики насмехаться над твоими искренними стихами. Если сочтешь нужным, передай им мои комплименты (далее следует ругательное стихотворение. — Ред.) и добавь, что, если им есть что сказать, они найдут меня ожидающим их, дабы хорошенько двинуть первого, кто приблизится на расстояние кулака.