Поль Верлен

К нему подошел офицер в мундире с серебряными бляхами, со шпагой на боку и — о ужас! — надел на него наручники и толкнул вперед. Миновав канцелярию суда, несчастный Поль, который все меньше и меньше понимал происходящее, был освобожден от наручников. Дальше его повел жандарм, который протянул Полю лист бумаги, предварительно что-то на нем написав. Тот с изумлением прочел: «Пакушенее на убиства» (sic).

Пройдя по мрачным тюремным коридорам, Поль оказался в камере предварительного заключения, «робкий, в каком-то полупьяном остолбенении»^[298].

На огромном мощеном дворе заключенные — бельгийцы, немцы, французы, итальянцы — отрабатывали дневную норму. Появление Поля было встречено смешками и зубоскальством. Унтер-офицер с каким-то звериным выражением на лице схватил его и повел к группе людей, которые чистили картошку.

— Aan’t wer![299] — прокричал он.

Полю дали нож.

После часа, проведенного за этим новым для него занятием, он познакомился с местной столовой, в которой ему причиталась оловянная миска вареной ячменной похлебки, а в качестве аперитива молитва.

Через два дня, ближе к вечеру, Поля вызвали на допрос к следователю Теодору Церстевенсу. Этому маленькому чиновнику с лорнетом, во всем соблюдавшему неукоснительную точность, дело казалось довольно темным. Два француза жили в Лондоне. Тот, который постарше, Верлен, был женат, и его жена, по его собственному признанию, обвиняла его в аморальных отношениях со вторым, что помоложе, по имени Рембо. Верлен уезжает от своего дружка в Брюссель, намереваясь помириться с женой, которая ведет процесс о раздельном проживании. До этого момента все ясно. Но затем происходит нечто совершенно необъяснимое. Верлен вызывает из Лондона Рембо и дважды стреляет в него из револьвера по той причине, что последний изъявил желание его покинуть.

Факт аморальных отношений Верлен яростно отрицает, заявляя, что был пьян и не мог разумно управлять своими желаниями и поступками. В таком же состоянии, по его мнению, был и Рембо. Все это явно полная чушь: оба нормальные разумные люди, с образованием, ведь в Лондоне они зарабатывали на хлеб уроками французского.

Следователь не смог ничего больше добиться от обвиняемого и подписал приказ о его переводе в отделение для задержанных. Дальнейшее расследование, думал он, покажет, что и как. Но показания Рембо, полученные на вторые сутки после допроса Верлена, не принесли ничего нового. Рембо только подтвердил, что Верлен, обуреваемый какими-то противоречивыми идеями, был в тот момент в сильнейшем нервном возбуждении.

После допроса Верлена в тот же вечер перевели в другую камеру. Его новое пристанище не отличалось роскошью — гамак, стол, табурет. В углу стояли лохань и ведро. Камеру разрешалось покидать только один раз в день, для прогулки во внутреннем дворе тюрьмы, украшенном клумбой с цветами. Там заключенные могли курить, но любые разговоры были запрещены. После нарядов на чистку уборной это казалось настоящим подарком.

Событием воскресенья 13 июля была месса — без проповеди и песнопений, — которую отслужили в довольно скверной часовенке.

Во вторник, 15 июля, Поль был подвергнут унизительному медицинскому осмотру, который проводили два судебно-медицинских эксперта, доктора Семаль и Флеменикс. Целью осмотра было обнаружение возможных следов гомосексуальных наклонностей. Их заключение, датированное 18 июля, дает положительный ответ на этот вопрос, по крайней мере, в части того, что касается недавнего времени. Как будто положительный… Но оставим это.

В течение последующих дней несчастный Поль принимается писать на жирной бумаге, найденной в столовой, при свете спички, смоченной в кофе; пишет много и очень быстро — это единственный способ отключиться от окружающего. Собственная драма занимает все его мысли. Вот он и пережил собственное «лето в аду», встретился с дьяволом, то есть с Рембо — мятежником, упрямцем, гордецом. В стихотворении «Crimen amoris»^[300] он изображает Артюра прелестным юным ангелом, который, превратившись в сатану, кричит, потрясая факелом: «О! Я буду тем, кто сотворит бога!»[301]

Но огонь Господа уничтожает его, а его логово — дворец из шелков и золота — отныне лежит в руинах в пустынном туманном краю. «Инфернальный супруг» исчез, а «неразумная дева» скитается в ночи, объятая страхом, бормочет молитвы и к «милосердию небесному взывает»[302].