Полая вода. На тесной земле. Жизнь впереди

— Культ — сильный союзник кулака…

— Кум Хвиной с Аполлоном в одну дудку играет, — заметил Андрей, и все засмеялись.

Тогда Ванька, желая подбавить отцу решимости, сказал:

— Давай, батя, в свою дудку играть, в советскую!

Кудрявцев остановил Ваньку:

— Культ — личное дело гражданина. Не вмешивайся в дела религиозного человека.

Но как раз этим «участием» он окончательно испортил Хвиною настроение.

Следующие несколько дней Хвиной ходил молчаливый. Как-то, возвращаясь из совета, Ванька увидел отца спускавшимся с горы. На плечах у него раскачивалась лопата. Когда он подошел к воротам, дожидавшийся его здесь Ванька сдержанно спросил:

— Куда ты ходил?

— Мертвого в гроб зарывал. Помер он еще тогда, как с Матвеева двора выводили быков по продразверстке. А закопал нынче…

Ванька понял отца только потом, ночью, когда Наташка под одеялом спросила его:

— Заметил, что в углу ни иконы ни стало, ни царя с царицей?.. Он их отнес на гору и там закопал. Сама видала…

«Вот оно что! Значит, помер бог!.. У Матвеевых ворот помер», — подумал Ванька и долго в эту ночь он не мог заснуть. Ему рисовалась картина, как они выводили со двора Матвея Богатырева пару сытых волов и как Матвей бешено кричал: «Подохнете! Бог не дозволит грабить христианское!..»

— Мы не себе — государству, рабочим, — остановившись около ворот, испуганно крикнул ему тогда Хвиной.

— Ты что, в кошки-мышки пришел с ним играть? — набросился на Хвиноя сзади Андрей.

В минуту замешательства из куреня разъяренной наседкой выскочила простоволосая, грузноватая жена Матвея. У нее в руках была в застекленном киоте небольшая икона. Поставив ее на самом проходе к воротам, она крикнула:

— Брешете! Не переступите!..

В переулке собрались люди. Быки, встревоженные суматохой, упирались, не шли…

— Ванька, отними у Хвиноя налыгач! Он только людей потешает, — опять послышался голос Андрея. — Нам надо дело делать…

— А я тут для безделья? — закричал побледневший Хвиной и тут же с размаху сбил ногой с дороги икону, зазвеневшую мелко разбитым стеклом.

Очутившись с быками за воротами и быстро уводя их по переулку, Хвиной злобно доказывал не то Матвеевой жене, не то собравшимся в переулке поглазеть:

— А дорога она тебе — не смей класть скотине под ноги! Не смей справедливому чинить помеху!

Цветы из зеленой и красной бумаги не сразу появились в переднем углу: Наташка все боялась навлечь на себя гнев свекра. «Кто его знает, что у него на душе?.. Молчит…»

Она осмелела лишь после того, как Хвиной не захотел открыть ворота перед попом Евгением, не захотел принять его с молитвой.

— Проходи, отец Евгений, в другие дворы. Какая у нас может быть молитва, ежели и перекреститься не на что?.. Валяй, валяй в другие дворы! Валяй туда, где больше гусей, уток! Счастливого пути!

Наташка взбивала подушки на крыльце и видела, что свекор провожал попа с добродушной, ребячливой усмешкой. И когда она стала смело клеить в переднем углу цветы, Хвиной не сказал ни слова.

…Пока у Петьки нет затруднений в работе над портретом, — это видно по расслабленной линии его редких бровей, по спокойному поддакиванию своим мыслям, по легким движениям карандаша; пока Хвиной не делает сыну замечаний и продолжает задумчиво ходить взад и вперед по хате, скажем несколько слов о сапогах и занавесках на оконцах.

Сапоги… Почему они висят на крючке и на таком видном месте? Почему им такой почет?.. Почему они не в сенцах, не в сундучке для обуви? Почему не лежат просто под лавкой?.. Да потому, что получены они были с письмом товарища Кудрявцева! Это он писал в совет: «Несмотря на большие затруднения, на станисполкоме решили сделать маленькие подарки сельским активистам. Афиногену Павловичу Чумакову посылаем сапоги — это ему за помощь в реквизиции кулацкого скота для продовольствия рабочим центральных городов Федеративной Советской Республики, а Наталье Евсеевне Чумаковой четыре метра ситца — поощрение за ту помощь, какую она оказывает Осиновской школе в проведении культурных мероприятий».

Наташка из подаренного белого ситца пошила всем на радость занавески, а Хвиной, весело усмехнувшись, сказал:

— Повисят вот тут до особого случая, — и пристроил сапоги на крюке, где и красуются они уже три месяца.

…Петька кашлянул один и другой раз. Хвиной очнулся от раздумий и, подойдя к столу, долго смотрел на карандашные контуры портрета. Петька рисовал по памяти. Память у него была хорошая. Хвиной сразу догадался, что сын старался нарисовать Ленина таким, каким он выглядел на портрете в комнате председателя совета.

— Мало похож на того, что в совете, — с сожалением причмокнув языком, сказал отец. — Тот глядит и будто спрашивает: «Хвиноен Павлович, ты чего стесняешься? Заходи и выкладывай твои думки…»

— Батя, на меня он тоже так смотрит и так спрашивает, — розовея от волнения, сказал Петька и, вздохнув, с горечью в сердце добавил: — Такого, батя, нарисовать до невозможности трудно… Я ж не учен этому…