Полдень XXI век 2009 № 03

— Боже мой, это ваше дело. Нравится — подглядывайте. Я понимаю, вам нравится это слово, да и без него — за что же деньги? Если захотите, мы проведем сеанс, но пока он вам не нужен. А вот гипнотический явно показан.

— Зачем гипнотический?

— Посмотреть, что вас тревожит.

— А меня сейчас ничего не тревожит.

— В каждый миг нашего существования, Филипп Федорович, в нас — вся книга нашей жизни; гипноз позволяет перелистать ее и выправить загнутую страничку.

— А я, может, не поддаюсь!

— А мы попробуем. Чем мы рискуем, верно? Скидывайте с плеч пиджачок — и вместе с ним бремя ваших забот, долой туфли — эти офисные кандалы, мешавшие вам взлететь, ослабьте узел галстука — эту деловую петлю, которая вас душила, ложитесь на кушетку, словно в теплую морскую воду, потянитесь, как довольная жизнью кошка. Послушаем пульс… хорошо. Теперь возьмите в руку эту карточку.

— А что… это за… кредитка?..

— Не важно. Держите и внимательно, пристально смотрите на нее. А другую руку закиньте за голову, как на теплом, нежном, податливом песке под горячим, растапливающим мысли солнцем, под ласковый, мерный, убаюкивающий шелест набегающих волн. Вы внимательно, пристально смотрите. На карточку. Внимательно. Пристально. Вы расслаблены. Руки отяжелели. Отяжелели веки. Вы отдыхаете… отдыхаете…

Хотя Альб и говорил, что это всё подсознательные ассоциации, мир неразгаданный, мир, повернутый сразу во все стороны, но что-то просвечивает в том, как это происходит. Сначала — беспокойство, внутри возникают только обрывки целого, фрагменты, как у А. Ш., «материал, который хочет, но не может развиться». А у рисовальщика так могут витать части полусхваченных лиц: здесь один только острый нос, там уже застывшая на губах усмешка, но еще нет глаз, тут чуткое ухо, выдвигающееся из пустоты. Это те гандхарвы индийских сказаний, недоделанные творения, существа на стадии тумана, которых Беньямин узнал в помощниках из «Замка». Но у Кафки же есть и прямо портрет такого существа — «человек дождя» из какого-то фрагмента: «одна нога, кусок шляпы, пола дождевика…» Незавершенный портрет незавершенного. И Врубель писал, прорисовывая детали то там, то здесь… Нет, это другое, Врубель видел внутри уже всю картину целиком, а тут — что-то плавает, мерцает, как та прамузыка Альба: вроде уже есть, а вроде и нет, ее еще надо разгадать. И все это напрягается, беспокоит, пульсирует, словно нагнаивается, но не складывается. А потом вдруг в том же, что было, без прибавлений, — уже не куски, а целое, только не сплошь заполненное. Нашлась форма, интуитивно нашла себя. Когда, как это случилось — не уловить: только что не было, а теперь есть, словно всегда было. И теперь можно растить, заполнять пустоты — мир родился, пошла история. А могло так и остаться в кусках, перестоять, перегнить и потом расплыться, рассосаться. И это ужасно. А правила нет. И надо двигаться в темноте, и пытаться что-то осветить сознанием нельзя, потому что родиться все может только из этой тьмы бессознательного, и в ней нелепо что-то пытаться схватить наверняка. И ничего нельзя узнать, удержать; наше знание там — слепок с бегущей реки, посмертная маска, снятая с живого потока. Того, что мы там узнаём, уже нет и больше никогда не будет. Ключ не дается, билет не дается, ни в чем нет уверенности, и надежна только иллюзия. Блуждание во тьме как форма существования. Государство, в котором нет гражданства, и никому — никаких видов на жительство. Страна бомжей и лунатиков, в ней все — безродные космополиты, столь любимые у нас. Страна чудес, там воздух то гуще, то реже, то его нет совсем, там пестрое, неровно нарезанное время, там в непроглядной темноте все заполнено сухими биениями ненадежного метронома, и, вдруг вынырнув на свет, ты не знаешь, на каком ты свете. И кажется, что здесь уже все можно, но это только кажется, и надо бы остановиться и оглянуться, и только этого нельзя.

— Просыпайтесь! Как вы себя чувствуете?

— Хорошо. Извините, заснул. И опять этот Голос. Вот видите, не берет!

— И не надо, отдыхайте. Только говорите погромче. Закрывайте глаза. Спать!

Легко сказать «ретрансляторы», «получили-передали». Внутри их резонаторов другая топология: слова и образы растягиваются, перетекают, оборачиваются, ветвятся — симулянт Дали это зарисовал. И косвенно рассказал. Они ведь получают не в словах, а в какой-то очень твердой валюте, которую конвертируют в свою внутреннюю и расплачиваются за всё уже в ней. Шуберт — в мелодиях, Ван Гог — в желтом цвете, Филонов — в фасеточном зрении. В словах — редко, они обычно молчат. У них иногда как бы молчат даже холст, рояль, строка. Да-да, я замечал, и строка может молчать, а полученное ими выражается не их надуманными словами, а вопреки им, «ударом через руку». Альб же говорил, что художник не обязан понимать, что он делает, и что нельзя относиться к тому, что создал, — вообще никак нельзя относиться. Разве это возможно?

— Просыпайтесь!

— Ой, хорошо! Ну, что, не поддаюсь, да? Заснул? Давайте, я сам расскажу, что слышал.