Полдень, XXI век, 2010 № 12

Капитан, оказалось, знал это место. Показал по карте, как нужно идти лесом, если время подожмёт, потому что по берегу Беседи сквозь заросли ежевики и дикой смородины не продерёшься, и через старицы перебредать придётся, а по лесным дорогам идти – кругаля давать километров надцать. Про братскую могилу, говорит, не знаю, но если она там, где ты показываешь, то ошибиться невозможно. Там передний край был. Стрелковые ячейки, ходы сообщения, блиндажи, воронки – всё так и осталось по сей день. Можно даже разобрать следы гусениц, где танки стояли, но это в лесу, в стороне, ближе к болоту. Спросил ещё у меня, есть ли на холме могильном поречка. Ну, красную смородину в Белоруссии так называют. Поречка, говорит, сама по себе в лесу не растёт. Точнее, растёт, но не сеется. Если где увидишь в лесу куст поречки над холмиком, знай: это партизанская могила. А насчёт радиации, говорит, так всё равно, лесом идешь или дорогой: всю заразу давно с деревьев смыло на землю. Может, лесом даже лучше, чтобы не пылить.

Туда я, тем не менее, шёл всё-таки дорогой. Стрёмно было, не мог себя заставить в лес войти. Хотя со стороны вроде лес как лес, никакой не рыжий, и птицы поют. Да и дорога – одно название, березняком вся поросла. Прибыл на место, худо-бедно отыскал холм. Вблизи – вот он, луч звезды, могильником обсажен, но где сама звезда? На сосну забрался – ещё хуже: могильник с прочей травкой сливается, вообще ничего не разобрать. Ещё и муравьи меня покусали. Щёлкнул кадров семь, для очистки совести. Потом ещё поснимал передний край: блиндажи, воронки, пулемётные гнёзда. Грамотная, надо сказать, позиция: под крутым спуском Беседь, а на том берегу, на низком, сплошной луг до самого Сожа, с редкими островками кустарника. Сектор обстрела – сто восемьдесят градусов, не укрыться.

Вернулся потом к холму, присел, респиратор снял, сигарету выкурил. Спите спокойно, думаю, ребята, простите нас, гадов. Трижды вам умирать пришлось. В первый раз – когда пуля вас настигла, во второй – когда забыли вас, в третий – когда сволочь архивная отписалась, поленившись задницу свою сволочную от кресла оторвать.

Посидел так, поднялся, на часы глянул – ё-моё, часы-то стоят! Карту повертел, сориентировался и двинул через лес. И, представь себе, наткнулся. Вот он бугорок, вот она поречка хиленькая. Вытащил я «Никон» и эту могилу партизанскую тоже к делу пристегнул. И не шевельнулось ничто во мне.

На берег вышел, конечно, загодя. Искупался, плащ, респиратор и бахилы занёс повыше и песком присыпал, чтобы в реку не смыло. Землянику дикую поснимал – красивая она там, в рыжем лесу, крупная, будто садовая.

Речники меня подобрали, как обещано было, и в целости доставили обратно в Гомель. В редакции «Гомельскай прауды» сделали мне быстренько отпечатки с моей плёнки, из журналистской солидарности, пропустил с ними стаканчик, поплакались друг другу на профессиональные темы. Перелистал отпечатки, вижу: последние кадры не получились. Дефект фотоэмульсии, то ли радиацией плёнка засвечена. Земляника в вуали, как в клубах дыма, но самое обидное – партизанская могила испорчена безнадёжно. Поверх всего кадра этакое привидение желтоватое. Вроде как женская фигура по грудь, не в фокусе. Лицо такое крестьянское, грубое, асимметричное слегка, длинные волосы и вроде шапка зимняя на голове. Призрак замка Морисвиль. Чё, говорю, за фигня, ребята? А мы тут, говорят, при чём? Если дефект, так это дефект на плёнке, машина печатала, не мы, какие претензии? Ладно.

И опять-таки я сестре не позвонил: устрою, думаю, сюрприз. Устроил, блин. У них, оказывается, ремонт. Да не просто ремонт, а тот самый, что равен двум пожарам. Они сами ночуют в однокомнатной, у свекрови. Ладно, говорю, побегу забью себе место в гостинице, редакция оплатит. Какое там! Галка руками замахала и слушать даже не захотела. Проводил я их до свекрови, там же, у соседей, и устроили меня на ночлег. Хозяева – ветхая интеллигентная пара, она – бывшая учительница и узница ГУЛАГа, он – бывший инженер «Гомсельмаша» и бывший же партизан. Рассказал я им о своей миссии. Знаешь, отношение к войне у них очень характерное такое, настоящее, без заметных эмоций. «Ну что с того, что я там был? Я был давно, я всё забыл».

И показывает мне хозяйка фотографию. Старую, порыжевшую и нерезкую. Это, говорит, моя старшая сестра. Тоже во время войны была в партизанах и где-то в лесах безвестно сгинула. Знаешь, впервые в жизни я порадовался, что лысый. Что никто не заметил, как у меня по всему телу волосы дыбом поднялись. То же лицо, один в один, то есть не просто то же – даже вуаль такая же, даже смазано изображение одинаково. Даже цвет один, что на этой, чёрно-белой, что на моей, цветной.