Полдень XXI век, 2011, № 02

Пальцы дрожат. Ломаю второй уже карандаш. Хосе возникает на секунду у стены и произносит: «Мы — кровожадные уроды». Ору ему: «Неправда!».

Ведь неправда.

Зов, он, возникнув во мне, окончательно выпустил и память на волю. Я знаю, не должно быть во мне этих воспоминаний, даже фрагментарных…

Но я же уникальный Мигель.

Я не чувствовал нанитов в себе, как ни прислушивался. Я думал, как они там ползают во мне, по костям, по жилам, и меня сотрясал озноб. После инъекции пару раз слизь текла из носа. Ни с того ни с сего слезились глаза. Тело похрустывало, пощелкивало. Кровь шумела в ушах. Но все прошло. Утром обновленный Мигель ощутил дикий, выворачивающий голод.

Помню, я съел целую кастрюлю тапиоки. Целую. С овощами. Обжигающе-горячую. Все валилось, как в пропасть. В прорву бездонную. Словно не я жрал, а кто-то другой, невидимый. Наниты? Думаю, да.

«Ну что, Мигель, — сказали вы потом, найдя меня уставившимся на дно кастрюли, — как ты себя чувствуешь?». «Мне удивительно хорошо», — сказал я. «Проверим, как справляются твои наниты?» — предложили вы. Конечно, я ответил: «Да, сеньора ангел». «Эли, Мигель». — «Да».

Голоса в моей голове раздаются все чаще. Словно произвольно включаются когда-то сделанные записи. Мне сложно определить, что это за голоса, из какого времени, но иногда чудится, что я узнаю в них вас, Элизабет, и свой институтский период лечения.

Вот и сейчас пишу и слышу — вы словно ведете меня куда-то, рядом еще один человек, и вы переговариваетесь с ним так, будто меня нет. А я топаю. И дышу.

«Вот и еще один, Марв». — «Он нас не слышит?» — «Нет, я выключила его слух». — «Значит, это тридцать шестой?» — «Да, такой славный мальчик». — «По-моему, вы к нему неравнодушны». — «Бросьте, Марв. Я просто поддерживаю в нем влюбленность. Это может дать интересный эффект». — «Как бы это боком не вышло». — «Ничего, перепрошьем».

Потом вы говорите: «Поворот, Мигель». И я поворачиваю. Или кто-то за меня поворачивает. Запись обрывается. И было это или не было? Кто во мне все это фиксировал? Наниты?

Очнулся на пороге — мачете в руке, деревня пуста. Опять утратил контроль.

Приходится повторять: «Я люблю вас, Элизабет. Я люблю вас» — и Зов утихает. Он сдается перед любовью. Наниты сдаются. Они во мне тоже любят вас, Элизабет. Всем мной. Самозабвенно. Так что я еще попишу.

Деревня заполняется гомоном ребятишек, чихает и взрыкивает генератор, Рауль орет во все глотку: «Мигель, иди смотреть фильм про мертвецов!». Я улыбаюсь.

Мне не интересно, настоящее это или нет. Я просто хочу дописать, довспоминать, разобраться во всем до конца. С миражами я определюсь позже.

Альса появляется в доме и смеется, кружась: «Как я тебе, Мигель?». Очень красиво, Альса. Очень. Но я люблю другую.

До самой смерти.

Я теперь знаю, откуда взялись бессмертные партизаны. Вы помните, Элизабет? «Сядь, Мигель, — говорили вы. — Вот, молодец». Я опускался на жесткое стальное кресло с прямой спинкой, запястья и щиколотки мои стискивало железо, ошейник врезался под подбородок. «Тебе удобно, Мигель?». — «Да, сеньора ангел Эли». — «Ты опять возбудился, Мигель. Это нехорошо».

Кресло стояло в круге света, за ним — темнота.

Я щурился на ваш голос. «Мигель, ты что-нибудь видишь?» — спрашивали вы, и я вдруг понимал, что ослеп. Начисто. Я огорчался, что не смогу больше увидеть вас, но потом кто-то говорил: «Норма» — и зрение возвращалось. «А теперь что ты видишь, Мигель?» — спрашивали вы, и я описывал, что у меня на плече пророс цветок с синими лепестками, а у ног плещется вода, и брызги ее летят на штанины, пока кто-то снова не отмечал: «И здесь норма». С ленивым таким удовлетворением. «А как тебя зовут?» — бросал мне кто-то еще. И я говорил, подчиняясь настойчивому шепоту в голове: «Меня зовут Эскобар Педроза, двадцать семь лет, безработный, приехал в Темиле на заработки, отец — Мануэль Педроза, рудокоп».

«Очень хорошо, Мигель, — говорили вы, пока кто-то делал пометки о норме. — Попробуем что-нибудь посложнее…»

И мне ломали пальцы («Больно, Мигель?» — «Нет, сеньора Эли»), прожигали плечо до кости («А сейчас, Мигель?» — «Щекотно, сеньора Эли». — «Ничего, Мигель, это наниты работают»), выбивали зубы, пропускали сквозь меня электрический ток, кололи и резали.

А руку я отхватил себе сам.

Правую мне освободили и дали мачете. «Мигель, — сказал кто-то, стоящий в темноте, — отруби себе левую». Я замешкался.

«Сбой», — сказал кто-то. И тогда вы попросили: «Мигель, сделай это ради меня». А я, честное слово, обрадовался. Ради сеньоры — конечно. Что угодно. И наниты возликовали.

С плечевой костью, правда, пришлось повозиться. Мышцы хорошо пошли, а вот кость… Но минут через десять, чумазый и немного уставший, я справился. Левая рука повисла в зажиме, и было странно на нее, подтекающую, смотреть — вроде моя и в то же время — чужая, отделенная.

«Может, — сказал тот, кто объявил о сбое (мне кажется, тот самый — тонкогубый, тонкошеий, из джипа), — прикажем ему член себе отрезать?». Но вы оборвали его: «Хватит! Готовьте коллоид, посмотрим на регенеративные способности».

Помните, Элизабет?