Поле Куликово (СИ)

-За всяко добро, Федя, Бог сторицей воздаст. Вижу, зело ты с гостями ласков, так и жди их в скором времечке. Не утром, не вечером, не в полдень ясный, не со шляха большого, не с просёлка малого, а гости будут.

-Ну-ка, чего ты там опять мелешь? Это какие ж такие гости, откель?

-Да всё оттель, Федя, где булки на берёзах растут, а серебро - на боярыньке. Да у боярыньки той что ни ручка - то колючка. Один ловок был - кошель сорвал, другой старался - да сам сорвался, хотел бежать - голова соскочила, в народ пошла, и ноги в пляс пустились. Недолго плясал - вино кончилось. Так и пришёл к Господу с головой в руках, а руки те с ногами в узелок завязаны да к спине пришиты.

Бастрык налился кровью, сверкнул бельмами.

-Мудрены - твои речи, странник, да и я - не прост, - зашипел он. - Вот как возьму в батоги - ясно скажешь.

И тут не смолчал Фома:

-Батоги, Федя, о двух концах: один - прям, другой - с загогулиной. Кому какой выпадет - то Богу лишь ведомо.

-Эй, люди! - заорал Бастрык.

Не миновать бы беды, но выручила ключница - была набожна и не столь проницательна, сколь её хозяин. Оттолкнула выбежавших холопов, на Федьку накинулась:

-Сбесился, кобель цепной? Мало на тебе грехов, хочешь ещё Божьего человека погубить? Он за нас, грешников, идёт гробу Господню молиться - басурман ты, что ли?

Под шумок и улепетнул Фома.

Сейчас он высмотрел: хозяин - дома, тиунская челядь - на жатве, один слуга да конюх - ватаге не помеха. От кузни долетали удары железа; возле мельницы, что на пруду за селом, ходили люди; струйка дыма закурчавилась над винокурней. Кончается голодная половина лета, поспела озимая рожь, приходит пора пышных хлебов из новины, ярого крестьянского пива и зелёного вина. Федька времени даром не теряет... Фома заметил невдалеке бабу с ребёнком, толкнул Никейшу, тот замычал, повернулся на бок.

-Потише, сопелка. Баба сюды идёт.

-Чё, уже? - Ослоп открыл глаза, отёр слюну со щеки.

-Баба, говорю, идёт, нишкни.

-А-а, баба, тады поймаем.

-На чё она нам?

-Баба-то?.. Гы-ы...

-Тише, жеребец стоялый, с ребёнком она - по ягоды али за хворостом.

Женщина начала собирать сушняк на опушке, приближаясь к ватажникам, девочка ей помогала. Протяжная и тоскливая, долетела её песня, и Фома, подперев седоватую бородку, задумался, ушёл в такую даль, откуда век бы не возвращался,

Снеги белые пали,

Все поля покрывали,

Только девичье горе

И они не покрыли...

Песня - печальна, а лицо, которое видит Фома в дальней дали, румяное от морозного ветра, осиянное свадебным венком и снежной пылью из-под копыт, светится счастьем. И кажется, вовек не избыть того счастья никаким силам.

...Только годик гуляли,

Только годик любили.

Те златые денёчки

Злые люди сгубили...

Люди... Фома знал людей, всю жизнь имел дело с людьми, всяких перевидывал... Вот они подходят один за другим к новопоставленному попу, мужики с опущенными лохматыми головами, с одной просьбой на устах: "Благослови, отец Герасим". Он знает, он видит по их лицам, который работал вчера до полуночи в счёт предстоящего праздника, который молился, который воевал с женой, а который дорвался до лагунка браги, припасённой к Троицыну дню, и хлестал, пока не свалился у того лагунка, в погребе или в клети. Со свинцовой башкой еле поднялся к заутрене, едва отстояв и получив благословение, пойдёт дохлёбывать, коли что осталось.