Полет к солнцу

Пока Иван разговаривает с бандитом, я исчезаю в толпе. Пробираюсь к бараку Соколова. Мне одна кара — последняя расправа вечером. Я ее не вынесу. У меня все тело в болячках. Потому-то сейчас мне все лагерные порядки — ничто! Я больше не раб!..

Третий блок. Владимир распоряжается среди заключенных, что-то поручает делать. Увидев меня, он остолбенел. Я не приблизился к нему — жду, пока подойдет сам.

— Что?

— Сегодня! — говорю я.

— Мишка! — вскрикивает он.

— Бегу к Немченко.

Часовые в дощатых высоких будках сидят с наведенными на нас пулеметами. Но что стоит сейчас их оружие против дружбы, против нас, против жизни! Мы скоро пролетим над этими будками, над колючей проволокой, над проклятым Вилли Черным, который будет стоять с разинутым ртом, смотреть на наш самолет и ничегошеньки не сможет сделать. Пусть лопнет от злости этот изверг!

Немченко сверлит меня своим единственным удивленным глазом. Тот же вопрос: почему так рано?

— Сегодня! В бригаде должны быть только наши люди.

Немченко поправляет свою черную повязку над выбитым глазом и спокойно, твердо говорит:

— Сделаю все.

А я иду к Кутергину, к Емецу.

— Сегодня летим! — шепчу я им и иду дальше, они спешат следом за мной. «Почему не остановился возле них, не поговорил?» Вероятно, так думают они.

Кутергин задерживает меня, пытливо смотрит в глаза.

— Да, да, летим! — теперь уже кричу я ему во весь голос.

Какой-то человек подслушивает нас, вытягивая свою длинную худую шею. Я оборачиваюсь:

— Интересно? Прощай, дружище. Больше не увидимся.

— Почему? Что такое?

— Иду вешаться. Понял? — говорю я ему твердо и громко. Человек крутит пальцем у виска. Он считает меня помешанным. Я весь в синяках, лицо распухшее, перекошенное. Все смотрят на меня, как на сумасшедшего. Может, это и правда. Я переполнен радостью, воображение уносит меня в какие-то дали. Я сейчас соткан из напряжения, чувства опасности и трепещущих нервов. Я смотрю на мир, на узников не теми глазами, какими смотрите вы на меня. Я уже вижу под крыльями самолета родную землю. Я уже иду по родной тверди, а не по камням проклятого острова.

Сказал всем, кому мог. Нужно возвращаться в свой барак. Я должен со всеми прийти на аппельплац и стать, прикипеть своими деревяшками к тому месту, на которое становился ежедневно в течение вот уже больше трех месяцев. Помню это место, оно въелось в мой мозг, как соль в рану. Между двумя передними фигурами я должен видеть угол своего барака — точнее, его стену на ладонь, не больше.

Я должен там стоять обязательно. В последний раз.

Новые мысли, боевое настроение придают мне силы. Я перестал бояться и бандитов, и эсэсовцев, потому что я уже «лечу» над землей, в моих руках самолет с мощными моторами, я умею им управлять, знаю, куда лететь, надо мной — высокое чистое небо.

Откуда-то вынырнул Дима Сердюков. Маленький, взволнованный, смотрит он на меня снизу большими умоляющими глазами:

— Дядя Миша, — голос у него хрипловатый. — Вы, наверное, сегодня? Возьмите и меня.

Кто просит, тому прощают его вину. Жалко смотреть на мальчика, который недавно причинил много неприятностей, но все понял, пережил, покаялся.

— Помнишь свои обязанности в экипаже?

— Все помню, дядя Миша. Все, что прикажете, — - худенький мальчишка прислонился ко мне своей головкой.

— Беги, Дима к Соколову.

Навстречу мне торопливо шагает Емец. Спрашиваю:

— Где Лупов?

— В бараке. Комендант выстрелил ему в лицо.

— Убили?

— Живой.

— Не полетит с нами. На руках не вынесешь, — объясняет мне Емец.

Он не знает, что Лупов не должен лететь с нами.

Угрожающая команда, словно рычаг, расчленила толпу на несколько рядов. Я стал на свое место: вижу угол дома, но стараюсь не выпячиваться в равнении, чтобы не увидели меня бандиты.

Перед началом смотра, как всегда, блоковые нас муштруют: «Митцен аб», «Митцен ауф». Снимаем и надеваем матерчатую шапочку. Я выполняю все аккуратнейшим образом.

— Штильгештанген!

«Можно стоять и смирно, пожалуйста. Вытянусь в струну, но это в последний раз».

— Ауген линкс!

Надо смотреть влево — там появился комендант. Но пока ему будут докладывать на фланге, можно ослабить ноги.

Уже слышны слова рапорта. Сколько за сутки умерло, сколько больных. И в конце обычная фраза: «Никаких происшествий за истекшие сутки не произошло!» «Да? Не произошло? — думаю я. — Будет же вам, проклятые, сегодня хорошенькое происшествие. Головой придется расплачиваться вам за это!»

Комендант медленно, важно продвигается, его шаги на бетонированной дорожке ближе и ближе. Сотни людей затаили дыхание, замерло биение сердец перед ним. Вот комендант остановился невдалеке, выждал минутку:

— У кого есть какие жалобы?

Стало еще тише. Перед его взглядом, его голосом смолкает все живое. Тишина мертвая. Даже за справедливую жалобу люди расплачиваются жизнью.

«Посмотрим, как тебя сегодня будут спрашивать о том, сколько бежало на самолете. Что ответишь на это, палач?»

Бегут мои мысли. Во мне ни на минуту не утихает спор с врагами.