До сих пор не пойму, какую цель преследовал комендант этой очной ставкой. Я не верил, что Китаев пообещал ему сказать правду в моем присутствии. После похвал в адрес «разумного человека» я услышал голос Китаева. Он кричал во всю силу, словно хотел, чтоб его услышал весь лагерь:
— Миша, не верь им! Это провокация! Я ничего им не говорил, я ведь, как и ты, ничего не знаю! Слышите, я ничего не знаю о подкопе!
Я слышал и чувствовал, как на него набросились солдаты. На одно мгновение я уловил взгляд товарища в мою сторону. Кровь заливала его лицо. Мужество побеждало пытки.
Вода и хлеб, которые я изредка находил в трубе, возвращали мне частицу сил. Моим товарищам тоже каким-то образом передавали из барака хлеб, собранный методом «шапка по кругу». Значит, и среди немецких солдат были честные люди. Так оно и было.
На «очную ставку» со мной привели Кравцова; она была устроена по тому же методу, как и предыдущая. Кравцов крикнул:
— Не лгите! Я никогда не предавал и не предам товарищей!
Но вот вывели Цоуна. Увидев меня, он разрыдался:
— Браток, ты жив? Верь мне, я не продался. — Затем он заявил твердо и решительно: — Я ничего этого вам не говорил, господин комендант!
Восемь дней допрашивали и пытали руководителей группы подкопа, но ничего не добились. Улик не нашли, признаний не было, и нас всех перевели в барак. Лишь меня почему-то оставили в карцере. И вот как-то среди ночи в мою камеру бросили избитого, едва живого Пацулу.
— За что? — спросил я Ивана.
— Плюнул гаду в лицо, — с трудом произнес он эти слова.
Наутро меня, Пацулу и Цоуна три охранника вывели во двор и поставили перед строем пленных. Мы были окровавленные, избитые. Моя левая нога до сих пор болела и я был в одном сапоге. Напомню, что в этом лагере мы до сего времени ходили в своей военной одежде и обуви. Предчувствуя, что я уже не возвращусь в лагерь, я попросил у коменданта, чтобы мне принесли мой второй сапог.
— Сапог? — комендант рассмеялся. — На тот свет, — он ткнул пальцем в небо, — пропускают и босых. Снимите с него второй!
Солдаты сдернули с ноги сапог, а мне принесли деревяшки.
Шеренга пленных онемело глядела на нас. Я искал товарищей по заговору. Видел Китаева, Кравцова, Грачева, Шилова, Мишу-сержанта. Встречаясь с ними взглядами, я чувствовал, как каждый из них словно подавался вперед, хотел броситься на помощь. Нас троих сковали одной цепью.
— Дали бы что-нибудь поесть, — сказал я. Переводчик повторил мою просьбу на немецком языке.
Гофбаныч подбежал ко мне и со всего размаху ударил по лицу, разбив мне нос и губы.
Подали команду, и мы пошли, звеня прочной толстой цепью.
«Расстреляют», — шепнул мне Иван Пацула.
Это слово застряло в моем мозгу. Оно, словно шипы наручников, с каждым шагом болью отдавалось в сознании. «Расстреляют... Расстреляют...»
Стояла золотая осень.
Лесом нас привели в город Новый Кенигсберг. Деревяшки растерли мне ноги до крови, идти в них дальше я уже не мог. Снял их и бросил на дорогу. Охранник поднял их и начал бить меня ими по голове, заставил надеть.
Улицы Нового Кенигсберга-чисто подметены, люди красиво одеты. При появлении пленных жители останавливаются, стоят и смотрят на нас, пока не пройдем. Одни что-то выкрикивают, кое-кто даже грозит нам кулаками. Какая-то женщина на русском языке крикнула:
— Скоро кончатся ваши мучения.
О чем говорили такие слова? Кто она, эта женщина, знающая русский язык? Мы переглянулись.
«Скоро нам каюк», — сказал кто-то. «А может, как раз наоборот», — послышался в ответ твердый голос Пацулы.
Здесь посадили нас в поезд, отходивший на Берлин. В одном купе по одну сторону посадили нас, а по другую сели три охранника. Мы сидели почти колено в колено. Люди, ехавшие из местечка в столицу, были по-праздничному возбуждены, громко разговаривали, молодежь шутила, смеялась. Проходя мимо нашего купе, почти никто не обращал внимания на советских пленных офицеров. Наши страдания никого не трогали, они даже не воспринимались как что-то тяжелое, трагическое, а как совершенно нормальное явление. «Неужели таков характер немецкой нации», — подумал я, но тут же вспомнил германского солдата, напоившего водой и накормившего меня хлебом в карцере. Видимо, я ошибался.
Эсэсовцы-охранники ехали с нами в Берлин со своим провиантом. Один из них поставил в ноги автомат, достал из портфеля баночки, стаканчики, небольшой термос, ножичком брал из баночки маргарин или масло и тоненьким слоем намазывал его на хлеб, потом сверху тоненько клал повидло или мармелад и, понемногу откусывая, причмокивал языком, лукаво посматривая на нас. Точно так же потом устраивали нам «голодную пытку» два остальных охранника.
И сегодня, когда я думаю об этом, я не могу найти объяснения такому поведению людей. Мы вдыхали запах еды, видели ее и у нас темнело в глазах от страдания, нам необходима была нечеловеческая, немыслимая воля, чтобы не наброситься на наших палачей. Каждой клеткой своей плоти, каждым движением своего сознания мы клялись отомстить зверям в человеческой маске.