Полет к солнцу

— Я, Мишко, давно присматриваюсь к тебе, — замедлив шаг, начал Емец разговор. — Еще до того, как Дима открыл мне, кто ты, я узнал, что ты за птица. Ты, Мишко, сокол. Если бы мне Дима ничего не сказал, я бы сам заговорил с тобой о наших планах. Мы должны быть на свободе до того, как приблизится сюда наша армия. Никто нас отсюда живыми не выпустит. Не позволят, чтобы мы унесли тайны. Никогда! Нас потопят в море, как слепых котят. Погоди, я знаю, ты уже кому-то говорил об этом, мне передавали. Да, Мишко, мы понимаем наше будущее, но не все в своих мыслях идут дальше, не все приходят к самому главному — активной борьбе за свою свободу. Дорогой мой, кто по-настоящему бился с врагом, тот никогда не смирится с ним и в плену, а кто лишь видел войну, напуганный ею, тот сидит в плену, как мышь в норе. Мне известно, кто ты, я за тобой пойду всюду, потому что ты непримиримый и честный. Я такой же, как и ты. Был я комиссаром партизанского отряда. Можешь положиться на меня, как на старшего брата.

Потом он рассказал мне, как попал в плен. Его сильно ранило в бок. Гитлеровцы нашли комиссара в стогу соломы.

Он прислонился головой к стволу сосны и зарыдал, как маленький ребенок. Я взял его за плечи и почувствовал под ладонями изможденное, слабенькое, такое немощное тело пожилого мужчины, что мне стало страшно. Ведь он, этот человек, может умереть вот сейчас, от рыдания, от глубокого переживания.

— Зачем вы об этом, товарищ комиссар? — почему-то так назвал я его, может быть, чтобы подбодрить.

— Это от физической слабости. Пройдет, — сказал он твердым уже голосом.

Я постоял немного в сторонке, глядя на эту маленькую фигурку когда-то сильного и, вероятно, твердого человека, ожидая, пока он сам выпутается из психических тисков жалости и страдания. И он продолжал:

— Все. Верность наших отцов и любимых — святая сила, которая держит нас здесь в живых... Вот так, значит, я оказался в лагере. Бежал неоднократно, и каждый раз возвращали меня враги в свою западню. Десять дней однажды шел я полями и лесами, питаясь зерном несозревших колосьев. Обессилел, ноги опухли, десны кровоточили. Смерть уже стояла за плечами. Что делать? Хотелось упасть на землю и смотреть в небо, на тучи, на солнышко. Заполз в пшеницу недалеко от дороги. Лежу, наклоняю стебли, собираю с колосьев зерно, Вдруг слышу шелестит трава, кто-то идет по дороге. Это была украинка, угнанная в неметчину. Работала она у бауэра на ферме. Подвергая себя смертельному риску, женщина принесла мне простокваши и хлеба.

Три дня я прожил с ее поддержкой и почувствовал, что возвращаются ко мне силы. Ну, что же, говорю ей, ты девушка надежная, смелая, давай, говорю, дальше убегать из неволи вместе. Вдвоем нам будет легче решиться на такое дело. И, знаешь, она согласилась без колебаний. Свобода дороже всего. Пошли мы с ней ночью полем, по направлению к железной дороге. Нам удалось сесть в поезд, который вез на восток танки, залезли под брезент. Так мы ехали трое суток. Мучили голод и жажда. Особенно жажда. Задыхались без воды.

Я многое испытал и переносил новые невзгоды более стойко. А Лиде, так звали эту девушку, особенно тяжело было без воды. Губы ее потрескались, язык распух. Смотрю я на нее, отвлекаю разговорами, а помочь ничем не могу. Лида мне рассказывает о своем селе, о балках, колодцах, прудах. Вижу, уже бредит водой, горит, бедная, от жажды. И вдруг слышим, гром грохочет. Неужели посчастливится — польет дождь? И вот — кап, кап по брезенту. Намок брезент. Лида прильнула к нему губами.

На одной из остановок нас обнаружили и отправили в концлагерь: меня в Заксенхаузен, а Лиду в какой-то другой. Вот уже год я ничего не знаю о ней. Где она теперь? Может, замучили палачи? А может быть, если я останусь живым, разыщу ее на Украине. Название села я никогда не забуду... Храбрых людей нужно уважать и помнить. А еще — на верность в хорошем деле уметь отвечать верностью...

Проснувшись ночью, я вспомнил об этом неслучайном разговоре. Долго думал о нем.

* * *

Спустя несколько дней в нашу команду вошел Ваня Кривоногов. Между нами, советскими людьми, очень часто ставили испанцев, французов, итальянцев. Это мешало нам говорить о наших делах во время работы: только мы сходились, нас разгонял вахман.

Соколов спросил Кривоногова, почему он задержался с переходом в нашу команду.

— Конспираторы! — улыбнулся Иван. — Нужно же было найти причину. Или лучше было вызвать подозрение?

— Что же ты придумал?

— Я испортил две детали, не «смог» обточить их, и меня выгнали из мастерской.

Мы смотрели на Ивана с гордостью. Он умен и решителен, осторожен — на него можно положиться.

Так в конце 1944 года образовалась наша группа. План побега был уже выработан, но осуществление его требовало дополнительных обдуманных действий, крепкой дисциплинированной организации и отчаянной смелости.