Полет лебедя

Сегодня ее старческая, в прожилках вен рука поглаживала маленький букет из розовых, голубых и белых с зелеными оттенками цветов. За рекой садилось солнце, и лучи уходящего света струились через открытую дверь, отражаясь на лице старухи, словно отблески из другого мира чистых и новых вещей. Нет, она не улыбалась. Она еще не была довольна. Прошлой зимой Снежная королева[2] подала ей знак, что ее время придет, когда земля вновь станет белой. — Я не могу уйти к ней, пока мой мальчик не устроен, — пробормотала она вслух.

Йоргенсен поднял голову, но шум реки заглушил слова старухи. Анна-Мария что-то ворчала себе под нос, вернувшись к штопке. Ее лицо все еще хранило отпечаток дурного настроения.

Бабушка сидела молча, перебирая цветы. Ну, что здесь еще скажешь? Ни Йоргенсену, ни Анне-Марии не было никакого дела до будущего Ханса Кристиана. Заботы о хлебе насущном и доме занимали у них все время.

Этот дом был лучшим, чем какой-либо другой, в котором бабушке приходилось жить. Он был немного больше, чем тот старый, в котором родился Ханс Кристиан. Здесь стояла та же деревянная кровать, которую Андерсен сделал из каркаса, когда-то послужившего подставкой для гроба графа Трампе в соборе Святого Кнуда. Несколько ленточек черной материи напоминали о том печальном событии. Именно в этой кровати появился на свет Ханс Кристиан, и теперь, когда мальчик укладывался в нее, перед сном старая бабушка рассказывала ему столь много страшных сказок, что он стал бояться полной темноты. Рядом с кроватью стоял буфет, в котором блестели тарелки, содрогавшиеся при каждом землетрясению подобном шаге Анны-Марии. Над большим камином стояли отполированные чашки и кастрюли, отражающие друг в друге искривленные образы. На стенах висели картины, которые повсюду собирал Ханс Кристиан. В шкафу находилось несколько книг. В свободном единственном углу стоял его кукольный театр, заваленный атласными лоскутками, разбросанными в беспорядке.

Старуха про себя отметила, что это был достаточно хороший дом. И любящая простота Анны-Марии к своему сыну наполняла его теплом, подобно льющемуся через дверь солнечному свету: если бы она еще подумала о его будущем.

Наступало спокойное время вечерних часов, когда даже обитатели психиатрической лечебницы ложатся на свои постели из соломы, наблюдая за постепенно угасающими на стене полосками солнечных лучей. Высоко на крыше аисты, стоя на одной ноге, рассказывают бесконечные истории своим малышам, а хозяева этих крыш с гордостью слушают. Какое прекрасное и завидное для соседей зрелище! Всем известно, что вместе с аистами из дома улетает счастье и что они гнездятся только на тех крышах, под которыми царит спокойствие. На крыше Йоргенсена жил целый выводок. Сквозь рев реки можно было уловить царапанье их маленьких коготков.

Анна-Мария тоже услышала этот звук и взглянула на бабушку. Конечно, теперь было ясно, что этот дом отмечен знаком мира и покоя. Женщина расслабилась, ее глаза расширились, а дряблый рот смягчился в улыбке. Уже пора было Хансу Кристиану вернуться домой. Ему, конечно, понравятся цветы. Она видела, как он с кувшином в руках бежал к реке за водой. И новый платок станет неожиданным сюрпризом. Какое прекрасное время ожидает ее мальчика!

Внезапно Анна-Мария отложила свое шитье. С дальнего конца улицы раздались рев и крики. Ее лицо побелело. Мать и бабушка вскочили на ноги и с испугом глядели друг на друга через стол, не в состоянии ни двинуться, ни произнести ни слова.

Первым заговорил Йоргенсен:

— Ну вот, наш поэт возвращается домой. — И он на всякий случай пригнулся, чтобы избежать неожиданного удара.

Удара не последовало. Анна-Мария не слышала его слов. Для нее и бабушки единственным звуком оставался грубый крик мальчишек, дерущихся на улице. Один раз раздался треск, который издает сломанная деревянная болванка.

Только когда Ханс появился в дверях, они осознали, что он вырвался из толпы детей, которые теперь мутузили друг друга почем зря. Покрытый кровью и грязью, в разорванной рубахе и без деревянных башмаков, он представлял собой печальное зрелище.

Для других мальчишек Ханс всегда оставался пугалом. Он был слишком высок для своих четырнадцати лет, а его большие плоские ступни и костлявые кисти казались еще более невероятными из-за чрезвычайной худобы его рук и ног. Огромный нос на худощавом лице, из которого сейчас сочилась кровь, смотрелся столь массивно, что в первую очередь привлекал внимание незнакомцев, отодвигая на задний план ясный свет в прекрасных умных глазах. Когда мальчик улыбался, лицо преображалось, и тогда все удивлялись тому, что когда-то могли его считать безобразным.

Но в данный момент ему было не до улыбок.

— Ханс Кристиан, сын мой! Ты ранен! Тебя убили! — воскликнула Анна-Мария. Эмоции захлестнули мать, она обрушилась на стул и, закрыв лицо фартуком, начала рыдать. Губы мальчика задрожали, рот искривился. При виде слез матери он заплакал сам. Их стоны слились в унисон. Красногрудые в вечернем свете аисты перестали клекотать и вспорхнули в небо, унося с собой мир и покой.