Полет орлицы

Целую неделю Жанна томилась в ожидании нового публичного допроса. Но кольцо из волков, лязгающих зубами, оказалось ею разорвано.

10 марта судилище продолжилось, но при закрытых дверях – в камере Жанны. Его возглавил опытный, но незлобивый богослов Ла Фонтен, старый товарищ Кошона. «Попробуйте теперь вы пободаться с ней», – сказал коллеге епископ Бове, сослался на простуду и «слег» в доме архиепископа Руанского.

Теперь судей, рассевшихся вокруг клетки на стулья, кутавшихся в шубы, занимали исключительно вопросы теологии. И больше другого волновало отношение Жанны к «церкви воинствующей». Девушку сразу насторожило это понятие, для нее – новое. Она всегда считала, что церковь и Бог – едины. Так было для нее, но не для богословов-парижан. Для них церковь воинствующая – это церковь земная, та, которую представляли на этом свете они – теологи, клирики, инквизиция, наконец. А вот церковь торжествующая, которую Жанна принимала сердцем и умом, была в облаках. Она поднималась где-то невидимым оплотом, и там восседал Господь, и в окружении воинства ангелов повелевал всеми. Об этой церкви всегда грезила Жанна, ее превозносила в своих молитвах. И между ее судьями, обслуживающими интересы англичан, и церковью, торжествующей с самим Господом во главе, Жанне виделась такая же пропасть, как между землей и небом.

– Скажи нам, Жанна, согласна ли ты во всем покориться церкви воинствующей, то есть господину нашему папе, кардиналам, архиепископам, епископам и другим прелатам церкви? – взяв слово, грозно спрашивал у нее Жан Бопер.

– Я покорюсь церкви воинствующей, лишь бы она не повелела мне сделать невозможное. Но если мне придется выбирать между Господом моим и этой церковью, я выберу Господа.

«А значит – свои голоса, видения, свою гордыню!» – потирали руки многие из ее судей. Но только не Ла Фонтен. Неожиданно для себя он проникся уважением и даже симпатией к юной, но несгибаемой воительнице.

– Если ты хочешь присутствовать на мессе и причаститься святых даров на Пасху, – на одном из допросов сказал он ей, – ты должна сменить мужское платье на женское. Ты готова это выполнить, Жанна?

Девушка была в крайней степени подавлена. Эти долгие месяцы, заточенная в камеру и клетку, она сидела на цепи, как собака, над ней издевались, ее унижали. И еще – допрашивали. Ей казалось, что от нескончаемых визитов в ее камеру всех этих людей, их вопросов, часто – одних и тех же, она сходит с ума. Все, что осталось от ее прежней воли, подчас – жажды борьбы, искрометных ответов, – простое и бесхитростное упорство. Только упорство, и оно было подобно скале, о которую разбиваются штормовые волны.

– Дайте мне женское платье, мессир, чтобы я могла вернуться в дом, где я выросла, и я возьму его. – Дни мытарств изменили ее требования. – Только так я возьму его!

Ее ответ даст повод Жану Боперу и Тома де Курселю повторять по дороге в гостиницу: «Преступление налицо, метр Бопер!» – «Воистину налицо, мэтр де Курсель!» – «Она упорно не желает снять богомерзкий костюм, мэтр Бопер!» – «Какая удача, мэтр де Курсель!» А едва добравшись до письменного стола в своей гостинице, они немедленно возьмутся за перо и чернила:

«Названная женщина утверждает, – напишет Тома де Курсель к обвинительному заключению, – что она надела, носила и продолжает носить мужской костюм по приказу и воле Бога…»

Старый клещ Жан Бопер, стоя рядом, будет многозначительно кивать головой.

«Она заявляет также, что Господу было угодно, чтобы она надела короткий плащ, шапку, куртку, кальсоны и штаны со многими шнурками, а ее волосы были бы подстрижены в кружок над ушами и чтобы она не имела на своем теле ничего, что говорило бы о ее поле, кроме того, что дано ей природой, – будет скрипеть гусиным пером молодой богослов. – Она отвергла кроткие просьбы и предложения переодеться в женское платье, заявив, что скорее умрет, нежели расстанется с мужской одеждой…»

25 марта, в воскресенье, после очередного длительного допроса Ла Фонтен, который казался очень уставшим, спросил у заключенной:

– Хорошо, Жанна, а теперь скажи: почему ты, а не кто-нибудь другой? Ты понимаешь, о чем я?

– Да… Богу было угодно так проявить свою волю. Грозные рыцари с обеих сторон могли еще сто лет сражаться друг с другом, и не было бы этому конца. Но если простая дева, не сильнее любой другой, сумела победить целые армии врагов, значит, дело, за которое она воюет, правое. Значит, ее король должен править Францией. Это же так просто, мессир…

Ла Фонтен заглянул в ее глаза. О том, что он там увидел, он никогда бы и никому не рассказал. Все, что он сделал, так это постарался как можно скорее прогнать пробежавшую по его губам печальную улыбку.

В этот же день он сказал своему товарищу по цеху Пьеру Кошону, что бросает суд и уезжает в Париж.

– Вы тоже разбились об эту скалу! – грея руки у каминного огня, печально усмехнулся епископ Бове.

– Только иначе, ваше преосвященство, – ответил ему Ла Фонтен. – И я не жалею об этом.

2