Полет почтового голубя

Утро выдалось на редкость солнечным и приятным. Тысячи птиц, суетившихся в ветвях акаций и ив, которыми были обсажены западные укрепления Запретного города, галдели, как при сотворении мира. Еугенио понравилось бродить по этому городу в городе, относительно пустому в этот день. Он даже немного заблудился в лабиринтах внутренних двориков с красно-золотыми, выцветшими от времени строениями, выглядевшими намного приятнее по сравнению со сверкающими главными зданиями, которые были восстановлены несколько лет назад специально для съемок фильма Бертолуччи «Последний император» и с тех пор регулярно перекрашивались. Еугенио всегда больше привлекала увядающая красота, чем сияющие новые фасады. Ничто не волновало его так, как дворцы и замки, зачастую находящиеся в плачевном состоянии, но где еще чувствовалось дыхание жизни, тогда как памятники, предназначенные для туристов, больше походили на глянцевые открытки. Он с удовольствием вспоминал дворец Байнака в Паригорде, некоторые венесуэльские и пражские замки, в которых до сих пор жили их владельцы. В замке Фронтера в Лиссабоне его просто потрясла пепельница, полная старых окурков. Он объяснял это ностальгией по старой Европе, миру, который, по его мнению, перестал существовать с начала пятидесятых годов (когда начал осуществляться план Маршалла), и лишь его осколки сохранились в нескольких благодатных местах: Португалии, Чехии и некоторых уголках Италии. Впрочем, скорее всего, временно: англо-американский капитализм, за которым неотвратимо катилась волна отвратительной американизации мыслей и нравов, все сметал на своем пути. «Я сужу об умении жить по состоянию булыжных мостовых, — сказал он как-то летним вечером Марианне, когда они, взявшись за руки, прогуливались по Травяной площади в Падуе. — Во Франции их почти везде заменил асфальт. Это значит, что в Италии или Португалии живут лучше. Кстати, — сказал он несколькими днями позже в Равенне, на пустынной улочке, тянущейся вдоль мавзолея Галлы Пласидии, — по всему видно, что итальянские города не так легко поддаются навязываемой американизации, как другие европейские города. Это заметно не только по сохранности булыжных мостовых, но и по шумному, беспечному поведению жителей, по аристократической учтивости пожилых людей, их манере держать себя, не имеющей ничего общего с американской расхлябанностью. Еугенио очень нравилась эта мысль о расхлябанности. Это слово как нельзя лучше ассоциировалось со словом «хлябь». Он даже думал, что страны, где разводят коров и где есть болота, например Германия или Голландия, более подвержены американизации, чем такие страны, как Италия, Испания или Португалия, где разводят овец, и что то же самое касается французских регионов: юг, по его мнению, сопротивлялся лучше, чем север.

Привлекательность Соединенных Штатов для молодых китайцев и их пристрастие к караоке, были, возможно, временным проявлением этой расхлябанности, так как Еугенио чувствовал, что традиции в Китае намного сильнее, чем в Европе. Что такое страсть к караоке, он смог убедиться воочию, отправившись в юго-восточную часть города по адресу, который дал ему Джеймс Стюарт. Бары следовали один за другим: по обе стороны улицы то и дело виднелись их погасшие вывески. Ми Ван жил в обычной, довольно чистой многоэтажке, в двух шагах от одного из баров, над входом которого висела надпись «Открыто всю ночь».

Ми Ван открыл дверь с недовольным видом, зевая и потягиваясь, явно только что проснувшись, как и Джеймс Стюарт. Это эпидемия, подумал Еугенио. Потом он решил, что послеобеденная сиеста была, без сомнения, в особом почете у китайцев. Увидев его, Ми Ван нахмурил брови и оставил дверь полуоткрытой. Он произнес по-китайски несколько гортанных слов, сопровождая их энергичным движением подбородка, затем спросил по-английски стоявшего в полумраке Еугенио, чего тому надо. Еугенио протянул записку, которую дал ему Джеймс Стюарт. Ми Ван быстро прочел ее и нехотя пригласил Еугенио войти. Он был невысокого роста, широк в плечах, и белая майка подчеркивала его хорошее телосложение. Он напоминал Тосиро Мифунэ в «Расёмоне» или «Семи самураях»: такая же сдержанная энергия, звериная мощь, сексуальность.

Площадь однокомнатной квартирки вряд ли превышала тридцать квадратных метров. По-видимому, здесь жили трое молодых людей лет двадцати или чуть больше. Ми Ван был самым старшим, другие казались моложе, может, из-за того, что еще спали. Их лица выглядели свежими и отдохнувшими, а громкое дыхание заглушало уличный шум. Они вызывали умиление, как маленькие дети. Ми Ван осторожно задвинул штору, закрыв спящих, и, предложив Еугенио стул, прошептал: «Что вы хотите?»