Полёт попугайчика

Беспринципности – или спокойствию, с которым он воспринимал все, что его окружало.

Еще одно оскорбительное словечко из лексикона миссис Митфорд – толерантный. Она произносила это слово с таким выражением брезгливости, что сразу становилось понятно – в ее доме толерантностью не гордятся.

Но Кит не был толерантным. Он просто не задумывался о таких вещах, как правильность и неправильность чьего-то поведения относительно общественного мнения. Томми проводил с Китом целые дни и обнаруживал чудовищные с общей точки зрения пробелы в той зыбкой системе, которую принято называть моральным обликом.

Моральный облик Кита был похож на продырявленный пулями флаг. Кит не считал нужным уважать чужие вероисповедания и подчиняться требованиям верующих.

– Мы читаем молитву перед обедом, – поделился как-то Томми. – Утром не читаем, вечером не читаем, а в обед обязательно.

– Зачем?

– Маме так спокойнее.

– А тебе?

– А мне пофиг, хотя иногда бывает лень.

– Не понимаю я, – сказал Кит. – Читать с кем-то молитвы из уважения к их вере? Черт побери, кто-нибудь из них готов уважать мой атеизм?

– Вряд ли, – подумав, ответил Томми. – Я спорил однажды с одним парнишкой, у которого вместо мозгов – жесткий диск с обоими Заветами, и он не стал уважать мой политеизм, хотя я настаивал.

– На чем? – улыбнулся Кит.

– На политеизме. Мне нравится идея распределения ролей у богов. Например, я – неудачник. Мне нужен мой собственный бог, бог неудачников. У общего бога на меня если и выпадет минутка…

– Не выпадет, – твердо сказал Кит. – Бога нет. Твоя вера – это вера в то, что его нет. Они обязаны ее уважать.

Томми промолчал. Он понимал Кита, но не мог переступить с детства воспитанное почтение к вере, религии и ее ритуалам.

Многие позиции, воспитанные городом как нормативные, одобренные обществом и всецело разделяемые, Кит не принимал вовсе.

– Война – это плохо, – согласился он. – Но почему тогда военных носят на руках, устраивают им праздники, разворачивают флаги, рыдают при виде каски, платят им деньги?

– Война – плохо, быть военным – хорошо, – подытожил Томми. – Они же защищают нас и нашу страну, Кит.

– Ага. Защищают меня и тебя, воюя на другом материке. Ну окей… давай так. Воевать – плохо, защищать – хорошо. Защищать, воюя, – хорошо или плохо?

Томми потерял терпение.

– Некоторые вещи лучше принимать такими, какие они есть, – сердито сказал он, – и не лезть в дебри.

Где-то на задворках сознания загрохотали консервные банки.

– Ты лучше вот о чем подумай, – сказал Кит. – Страна, находящаяся в ожидании военного конфликта, раздувает экономику и промышленность до невероятных высот. Вспомни противостояние США и СССР. Война приносит пользу, Томми. Ты играл в «Цивилизацию»?

– Было дело.

– Сидя на своем островке и не расширяя территорию, рано или поздно окажешься в заднице. Не ожидая нападения, переключишься на добычу вина, мехов и побрякушек, и в итоге тебя сожрут те, кто в это время штамповал танки. Когда ты говоришь, что война – это плохо, ты примыкаешь к любителям побрякушек. Сборище пацифистов угробит любую страну.

– Люди-то умирают, – буркнул Томми.

– Они постоянно умирают.

Томми волновали темы, связанные с сексом. Эта часть жизни стала для него и камнем преткновения, и плавучей льдиной, подтаивающей со всех сторон. В июне Томми исполнилось семнадцать, и он с грустью оценивал свои «подвиги» на личном фронте – пара детских поцелуев и ужасная фантасмагория в доме Карлы. Тело его было настроено на любой контакт, мир вокруг складывался из сплошных эротических намеков: складки, ямы, стволы, трещины, влажность, сцепка и соединение. Почти все, что видел Томми, имело скрытый подтекст и вызывало смутные, волнующие и неприятные ощущения одновременно.

Порнография его не удовлетворяла. Она была слишком явным раздражителем, поданным в препарированном и готовом виде, а Томми находился в начале пути и хотел пройти его сам и целиком.

Постоянно болтаясь возле Кита, Томми и развлекался, и мучился. Кит легко шел на любой контакт, подставлял плечо и руку, позволял на себя опираться, поддерживал и придерживал, часто укладывал ладонь на затылок Томми и трепал его волосы.

Для Томми Кит стал средоточием всех эротических переживаний – тело откликалось моментально, лицо начинало гореть, а пресс сдавливало так, будто Томми вынудили качать его на турнике.

Но то, что для Томми было почти позорной и тайной проблемой, для Кита не являлось ничем. Постоянные тренировки, общие падения, касания, удары, душевые, раздевалки – спорт выработал в Ките безразличие к тактильным контактам, и там, где Томми считал границу нарушенной, для Кита она даже не начиналась.

Его границы были внутренними. Иногда он охотно рассказывал о своем детстве, методично и безжалостно вытаскивая на свет детали, украсившие бы любую криминальную хронику, а иногда спохватывался и замолкал, обходя какую-то особенно скользкую для него тему.

Секс он скользкой темой не считал, и Томми услышал историю про Джессику из нью-йоркской школы, девушку, после которой на заднем сидении машины остались красные пятна.