Полет Сокола

Я отступил в тень, подальше от света факелов. Фигура в сопровождении телохранителей приближалась. Слово — одному, улыбка — другому, похлопывание по плечу — третьему… и ни малейшей возможности вырваться из шеренги, ни малейшей возможности бежать: напор стоящих за мной влек меня вперед и вперед. Сам не зная как, я вновь оказался рядом с моей спутницей и услышал ее слова:

— Это синьор Фаббио. Он помогает синьору Фосси в библиотеке.

Он протянул мне руку и сказал:

— Прекрасно, прекрасно. Очень рад вас видеть, — и, едва взглянув на меня, проследовал дальше.

Карла Распа о чем-то взволнованно заговорила с соседом — слава Богу, не со мной. Для меня разверзлась могила. Возопили небеса. Христос вновь восстал во всем величии своем. Вчерашний незнакомец с виа деи Соньи — отнюдь не призрак, и если бы я все еще осмеливался сомневаться, одного имени было бы достаточно, чтобы в этом убедиться.

Председатель художественного совета. Профессор Донати. Профессор Альдо Донати. Протекшие двадцать четыре года придали солидность фигуре, уверенность походке, высокомерный наклон головы; но высокий лоб, большие темные глаза, чуть скривленный рот и голос, теперь более глубокий, но с небрежной, той же небрежной интонацией — все это принадлежало моему брату.

Альдо жив. Альдо восстал из мертвых, и мир… мой мир рушился.

Я повернулся лицом к стене и вперил взгляд в гобелен. Я ничего не видел, ничего не слышал. По комнате ходили люди, они разговаривали, но даже если бы у меня над головой гудели тысячи самолетов, я бы их не услышал. Один-единственный самолет двадцать два года назад, да, двадцать… два года назад все-таки не упал — вот все, что имело для меня значение. А если и упал, то не сгорел, а если и сгорел, то летчик выбрался из него целым и невредимым. Мой брат жив. Мой брат не умер.

Кто-то коснулся моей руки. Это была Карла Распа. Она спросила:

— Что вы о нем думаете?

Я ответил:

— Я думаю, он бог…

Она улыбнулась и, подняв руку, прошептала:

— Так же думают и все они.

Я прислонился к стене. Я весь дрожал и не хотел, чтобы она это заметила. Больше всего я боялся, что пошатнусь, упаду, привлеку к себе внимание и Альдо увидит меня при всех. Потом… да, потом… Но не сейчас. Я был не в силах думать, строить планы. Я не могу, не должен выдать себя. Но эта дрожь… как ее унять?

— Проверка окончена, — шепнула мне Карла Распа. — Он собирается говорить.

В комнате было только одно сиденье — высокий, с узкой спинкой стул пятнадцатого века; раньше он обычно стоял перед камином. Один из телохранителей выступил вперед и поставил стул в центре комнаты. Альдо улыбнулся и сделал знак рукой. Все уселись на пол; некоторые прислонились спиной к стене, остальные сгрудились в кучу поближе к оратору. Свет факелов по-прежнему отбрасывал тени на потолок, но теперь они стали еще более причудливыми. Я не мог определить, сколько нас собралось — человек восемьдесят, сто или больше. В камине играли языки пламени. Альдо сел на стул, и я сделал отчаянную попытку унять дрожь в руках.

— Этой весной исполняется пятьсот двадцать пять лет, как жители Руффано убили своего герцога, — начал Альдо. — Ни в путеводителях, ни в официальной истории пятнадцатого века вы не найдете описания того, каким способом он был умерщвлен. Как видите, даже в то время цензоры приложили руку для сокрытия правды. Разумеется, я имею в виду Клаудио, первого герцога Руффано по прозвищу Сокол, которого люди возненавидели и отвергли, потому что боялись. Почему они боялись его? Потому что он обладал даром читать в их душах. Их мелкая ложь, гнусная хитрость, соперничество в делах торговли и коммерции — ведь все жители Руффано только и думали, как бы обогатиться за счет голодающих крестьян, — вызывали справедливое осуждение Сокола. Они ничего не понимали ни в искусстве, ни в культуре, и это в тот век, когда начинала брезжить заря Возрождения. Епископ и священники объединились с дворянством и купцами, чтобы держать народ в почти животном невежестве и всеми возможными средствами препятствовать начинаниям герцога.

При своем дворе он собрал незаурядных молодых людей — происхождение не имело значения, если они были умны и обладали развитым интеллектом. Благодаря своему мужеству, силе рук и беззаветной преданности искусству во всех его областях они представляли собой элиту, если угодно, назовите их фанатиками. Пример этих молодых людей подобно яркому пламени факела освещал все герцогства Италии. Надо всем царило искусство; галереи, наполненные прекрасными вещами значили больше, чем банкирские дома; бронзовые статуэтки ценились выше, чем рулоны ткани. Для этого герцог повысил налоги — купцы отказывались их платить. Он устраивал при дворе турниры и состязания в рыцарской доблести, чтобы тренировать молодых придворных — народ поносил его и называл распутником.