Полёт:Воспоминания.

В ангаре стоял полумрак, но зато не было ветра, было даже как-то уютно. Последовала команда «Становись!» и все привычно разбежались по экипажам: командир, за ним - техник, за техником механик. Мы стояли перед строем. За спинами у нас стоял командир, замполит и начальник штаба.

Первым толкнул речь замполит: «Товарищи солдаты, сержанты и офицеры! Сегодня у нас торжественный момент: мы вручаем нашу самую передовую технику в руки молодого пополнения лётного состава. Прибывший лётный состав прошёл полный курс обучения, овладел техникой пилотирования и боевого применения в объёме лётного училища и способен выполнять боевую задачу в простых метеоусловиях. В то время, когда мировой империализм...» - и пошло-поехало. Минут через пять командир предоставил слово начальнику штаба. Начальник штаба стал читать, что с сего числа нам придаются самолёты с экипажами в составе... Слушал я невнимательно, потому что рассматривал стоящие напротив экипажи: какой же мой? Может, этот? Нет, наверное, этот...

Лица техников и механиков были то ли загорелые, то ли, может быть, обветренные в ежедневной работе на морозе в чистом поле, продуваемом всеми ветрами.. .

Техмоща...

Засаленные куртки и ватные брюки, валенки, заскорузлые, в постоянных ссадинах, порезах, с въевшимся на всю жизнь маслом руки... Я видел, как на спор за бутылку водки техник ставил винт без сложной разборки в  абсолютно недоступную для простого смертного часть конструкции: он плюнул на палец и ткнул им в головку винта. Винт намертво прихватило на морозе к пальцу. Тогда технарь засунул руку в лючок, на ощупь поставил винт в резьбовое отверстие, пару раз обернулся слева направо, чтобы винт сделал вместе с пальцем руки пару оборотов и стал на резьбу, а потом дёрнул на себя руку. Кровь брызнула из пальца: на винте остался кусочек кожи, пристывший на морозе, но винт таки был поставлен, мужик доказал свою смекалку, и наградой ему было восхищение техмощи и распитая вечером в столовке бутылка... Вдруг слышу свою фамилию. За ней - фамилию техника и механика.

Оба откликаются громким «Я!», и я с удивлением вдруг обнаруживаю свой экипаж совсем не тот и не там, где ожидал. Ору «Есть!» и, как на параде, печатаю шаг к МОЕМУ экипажу. Чувствую на себе тяжесть любопытных глаз, потому топаю, глядя под ноги на бетонку.

Разобрались по экипажам. Получили ценные указания, повернулись направо и по эскадрильям двинулись на самолётные стоянки. Те же самые МиГи, но какие-то непривычные, необычные, что ли. Что-то в них было не так... Что-то не так... Боже, да они были, как черти, раскрашены! Каждое звено - в свой цвет. Одни с синими, другие - с жёлтыми, третьи - с красными носами. По фюзеляжу до киля пробегали какие-то стремительные линии, стрелы, всё это пестрило и было настолько непривычно! Да и сами самолёты были вроде уже не совсем теми МиГами, на которых мы летали: стреловидность крыла была побольше, вместо одной трубки приёмника воздушного давления торчали на законцовках обоих крыльев длинные штанги с противофлаттерными грузами, над воздухозаборником выступал набалдашник радиолокационного прицела... Это были парадные МиГи.

Да, попал... Подмосковье. Парадная дивизия. А мои однокашники поехали на границу, где романтика, где настоящая, боевая работа! Невезуха... Технику моему было 37 лет. Это был крупный старлей с грустными глазами. Обращался он ко мне не иначе как «Командир!», при посторонних или рапорте - «товарищ командир».

Механику моего самолёта было 26 лет. Это был очень подвижным и неуравновешенный солдат татарин, на последнем году службы. Много горького хватил он за свои 4 года солдатской службы, в разных руках побывал, и обозлился в край на жизнь. От него можно было ожидать любой выходки. За шесть оставшихся до демобилизации месяцев он таки много мне нервов помотал.

Много было после него у меня механиков, многие фамилии я позабывал, но фамилию Нигматтулин я запомнил на всю жизнь. Это был мой первый солдат, мой первый подчинённый, научивший меня понимать душу солдата - угнетённого и почти бесправного, порой обозлённого на весь мир и беззащитного человека, связанного по рукам и ногам клятвами, обещаниями, задурённого до предела пропагандой, обманутого собственной любовью...

Моя жизнь была в его руках: стоило ему обронить в кабине плоскогубцы, которые тут же закатываются под сиденье в жёлоб под качалку управления рулём высоты и в полёте клинят управление...

Я пытался понять этого солдата, проникнуть в застёгнутую на все пуговицы душу, помочь ему, удержать от самоволок, ходатайствуя перед комэском о снятии запрета на его увольнительные, поручившись за него. Он мне обещал, что слово сдержит и на этот раз не опоздает. И пить не будет...