Полгода — и вся жизнь

Стояли чудесные теплые дни. Я была охвачена особым осенним настроением, когда все, что тебя окружает, неумолимо куда-то уходит, исчезает. Полностью отдавшись этим чувствам, я совершала бесконечные прогулки, забывая даже поесть. После трех или четырех таких дней я стала более спокойной и сдержанной, чем дома, и наконец-то начала воспринимать окружающее. Все еще сухие дорожки уже готовились к осенней распутице и снегу. Они тянулись через засыпающие леса вдоль посеревших гор. Разноцветной — красной и желтой — осталась только листва. Зелено-коричневые папоротники распускали свои увядающие листья над пожухлой травой. Гостиница была почти пустой, в ресторане со мной обедали лишь несколько пожилых людей, а гуляла я в полном одиночестве. Иногда я встречала лесорубов. Рев бензопил был слышен издалека. Мне приходилось с трудом пробираться через лесоповал. От свежеспиленных деревьев поднимался теплый, живой запах, которым еще были полны их стволы. Однажды я испугалась, увидев на тропинке двух дохлых кротов — черных, высохших, со скрюченными лапками. Я обошла их стороной.

Я хотела о многом подумать и многое решить. Прежде всего это касалось устройства моей будущей жизни с сыном. Я очень боялась сделать что-то неверно.

Камиллу со времени праздника я не видела. Как-то ко мне зашел Франц Эрб. Он изменился, был нерешительным, грустным. Он не простил Камилле ее странного поведения и предположил, что, может быть, причины ее необъяснимых поступков коренятся во временах ее нелегкой юности. Он задал мне вопрос, который очень удивил меня, но которому я не придала значения. Он спросил: «Вы знали, что у матери Камиллы на правой щеке был глубокий, отвратительный шрам?» Я покачала головой.

— Наверное, — сказала я, — это случилось тогда, когда фрау Лангталер уже не служила у нас.

Я не видела никакой связи между шрамом и распадом моей семьи.

Встреча с Францем Эрбом не дала никаких результатов и только еще больше отдалила нас друг от друга. «Может быть, мне еще удастся что-нибудь изменить», — сказал он, уходя и не смея взглянуть мне в глаза.

Я сидела на скамейке невдалеке от отеля, на косогоре, полого поднимавшемся к лесу. Земля там была покрыта сухой поникшей травой. В мягком воздухе носились последние стайки комаров. На макушку дерева рядом со скамейкой села сойка и стала что-то возбужденно и громко выкрикивать. Скамейка была мокрой, и я немного замерзла, но не хотела уходить. Я играла в одну игру, которую изобрела, когда отдыхала здесь после прогулок: я закрывала глаза, и, как на экране, передо мной проносились, быстро сменяя друг друга, яркие картинки событий, которые я хотела воскресить в воспоминаниях.

Прислушиваясь к осенним шорохам, я видела себя и Юргена в первые недели бездумной влюбленности, когда слово «разум» не существовало для нас. Рената в красной соломенной шляпе стоит у белой, прогретой солнцем степы. Туфли, которые я надела для танцев, сброшены с ног. Юрген в пустом зале взмахивает руками и выкрикивает снова и снова: «Я хочу на тебе жениться». Стакан молока с клубничным соком, который я проливаю на его новые белые брюки, вызывает у нас приступ неудержимого смеха. Юрген стреляет в тире по бумажным розам, но не попадает ни в одну из них, а потом на все деньги, которые у него были, покупает мне свежие розы. Я отрываю бутоны и выкладываю из их лепестков на траве его имя. Я вижу маленькую круглую головку с двумя крошечными зубками над нижней губой. Это Матиас, толстый и сытый, сидит на большом ковре и играет, его неумелые пальчики никак не могут схватить мяч, они скользят по нему, мяч катится прочь, ребенок ползет за ним. Мама говорит мне: «Ты с каждым днем становишься все симпатичнее». Юрген отвечает: «Я вижу это». Мы едем на каникулы, мы молоды, у нас есть ребенок, улица широкая и ровная, мы мчимся по ней, мы едем, едем, из радиоприемника льется музыка, диктор обещает хорошую устойчивую погоду. Я сижу в кафе рядом с Матиасом, на нем короткие голубые штанишки и красная рубашка, он ест мороженое. Потом появляется дама в темном, я давно, очень давно не видела ее, мое сердце громко стучит от радости. Она не узнает меня. Я рвусь к ней, спрашиваю: «Вы Камилла?» Она глядит на меня и произносит: «Ты Рената». Я отвечаю «да», и она спрашивает: «Как ты живешь?» Я отвечаю: «Хорошо, потому что я счастлива, знаешь, очень счастлива».

Я знаю, что не могу играть в эту игру долго, так как мои веки начинают дрожать и счастливые видения исчезают.

Я открыла глаза и заметила, что по дорожке, ведущей к скамейке, шла темноволосая женщина. Она была в длинных брюках и короткой куртке и выглядела очень спортивно.

Она остановилась передо мной. Наверняка она заранее обдумала слова, которые хотела мне сказать:

— Рената, я больше не могу так. Мне нужно поговорить с тобой.