Полгода из жизни капитана Карсавина

— Скажите, Семен, а почему вы выбрали профессию учителя русской литературы? — спросила вдруг Тина.

— Да уж так вышло, как-то само собой, — сдержанно ответил Семен. — И этим живу…

То, чем он жил, Мартын знал, была глубокая, искренняя, несокрушимая и всего его проникавшая любовь к родине, краю своему. И что-то органически сросшееся с этой родиной, с ее нечерноземными полями и зеленями, с криком коростелей и запахом телеги, с ее интересами было в этом человеке, всегда так совсем просто, скромно одетом только в то, во что необходимо было одеться для той жизни, которую он вел.

— Вам бы историю преподавать.

— Это почему же?

Тина пожала плечиком.

— Ну история всегда вокруг нас… Не та конечно, что в учебнике для четвертого класса: князья вели междоусобные войны, а вещий Олег собирался отомстить неразумным хазарам. И не та наивная и примитивная мода на старину с собраниями, на которых самозабвенно клянутся, что любой засохший пень прошлого дорог нам бесконечно. История дает больше. Она, я так считаю, учит глубине, оптимизму.

— Так-то вот, Семен. Бросай, пока не поздно, изящную словесность. Тебе говорит лучший гид Москвы и Московской области! — засмеялся Мартын.

Тина резко повернулась к нему:

— Благодарю вас, капитан.

Никто не заметил, как колыхнулись ее полные груди, обтянутые тонкой кофточкой, — один лишь Мартын перехватил это ее движение, от чего Тина густо покраснела.

— Тп-рру-у!.. — Мартын остановил Савраску и, с силой оттолкнувшись от телеги, соскочил на землю. — Можете ехать. Я догоню!..

Легко, широкими пружинистыми шагами он вдруг побежал в сторону леса.

— Что это мой генерал рванул? — спросил Пронский.

Семен неопределенно пожал плечами:

— Никак за радугой…

А Мартын и в самом деле, скрывшись в низинке, тут же взлетел с разбегу на бугор, и со стороны было похоже, что он очутился в цветном воздухе, в играющем огне — будто в раю! И тогда, как в детстве, в упоении, радостно единым духом он прокричал на всю округу:

— Ого-го-о!.. — сделал еще шаг — и из рая вышел.

Радуга на глазах бледнела. Дождь совсем перестал. В рощице закуковала кукушка, тупо, чуть вопросительно. Бедная птица, вероятно, перелетала дальше, ибо все повторялось сызнова, вроде уменьшенного отражения. Искала, что ли, где получается лучше, грустнее?..

— И все-таки я люблю свой школьный предмет, литературу, — словно отвечая на Тинин вопрос, задумчиво произнес Семен, когда дорога незаметно свернула в редкий, могучий сосенник и колеса повозки тихо, беззвучно покатились по опавшей хвое. — Условия русской жизни испокон веков были таковы, что вся русская гражданственность сжалась и ограничилась рамками литературы. Всю скорбь свою об изуродованной жизни, всю силу гневного протеста и все мечты о том лучшем будущем, когда правнуки увидят «небо в алмазах», русская общественная мысль отлила в форме художественной литературы. Отсюда суровые отзывы Некрасова: «Поэтом можешь ты не быть, но гражданином быть обязан…»

— Вот-вот, — вставил Пронский. — Десятками лет благочестивые предки упражнялись в умении умирать за веру, царя и Отечество, и свою родную литературу отлично приспособили для этих целей, и всю свою жизнь превратили в класс гражданских доблестей.

— А что же предосудительного в гражданской ли, в солдатской доблести? — косо глянув на Пронского, спросил Мартын. — Удивляюсь, есть же люди, которым не только учебник — вообще не интересна история своего народа. Им что так, что этак, что то, что это — все едино.

— При чем там история… — буркнул Пронский, но Семен перебил его:

— Ну как же? Вот инородцы перечисляют наши злополучия. А мы ведь, кроме злополучий, богаты и такими людьми, которым может завидовать любая страна. Ермак… Завладение им с горстью смельчаков Сибирью — не меньшая, а большая сказка, чем завладение Мексикой Кортесом! Петр… Найдется ли среди своевольных властителей Европы такой преобразователь страны? А наш протопоп Аввакум, а наша боярыня Морозова, как мы ее видим и в жизни, и в смерти, и на поразительной картине Сурикова? А те же исполины Достоевский, Толстой?.. Да о чем вообще спорить — литература, история…

— Смотрите, смотрите-ка — вон деревня наша! Мартын вскочил на повозке в рост, широко расставил ноги и замер, словно завороженный.

Из-за холма куполами Троицы, башенками монастырской стены завиднелась Агафониха. С одной стороны ее в мрачной сосновой роще белела церковь соседнего погоста, с другой, на песчаных буграх, стояли две ветряные мельницы, печальные и кривые, как неуклюжие птицы, которым уже никогда не взлететь.

Въехав во двор, Савраска остановилась. Навстречу с громким лаем выскочила рыжая собака.

— Лайка! Лайка! — позвал Мартын, и большая, теплая, она тотчас кинулась ему на грудь.

— Узнала, узнала… Ах ты, глупенькая…

Собака лизала лицо Мартына, усердно виляла пушистым хвостом, вся извиваясь то вправо, то влево и оглядываясь на гостей своей лисьей мордой, пошла вперед по чистому настилу двора, очевидно сознательно провожая к хозяевам.