Полгода из жизни капитана Карсавина

— До каких времен, милый, дожил, а? Ту ешо войну с ерманцем помню. За это время сколько народу передралось, не приведи господи, владычица, царица небесная!.. — Савелий закачался, закачался с боку на бок, словно перебирая в памяти все эти былые битвы. — А мужик-от наш, скажу тебе, войны не боялся и страхов никаких не разводил! Неужто ж наша сила не возьмет, когда на рукопаш пойдет?.. И я человека, наверное, убивал, хотя и не своими руками, а, конечно, пулей. А доведись — и штыком пропорю. И однако я не убивец, а воин. Воюем же мы для причин государства, а не для себя. Мне на немца вполне наплевать, хоша я его и должен ненавидеть, так как через него страдаю по долгу присяги. Приказывают, и идем без сопротивленья для принятия ран и даже смерти — во славу Отечества…

Сидящий рядом с Савелием Семен, по опыту зная, что заговорит сейчас дед дорогого гостя, подмигнул Мартыну, поднялся из-за стола и возгласил:

— Предлагаю на утверждение высокого собрания следующую программу: умных вещей по возможности не говорить! Все умное откладывается на день Онуфрия Премудраго. А могий вместити — да вместит!

Программу дружно поддержали — чокнулись звонко. Одним духом выглотали по полстакана и остатки деликатно, досуха, вытряхнули на пол. Потом, когда в головы ударил хмель, все зашумели, задвигались, точно фигуры деревянные вдруг ожили и обрели душу человечью.

— Водка не только приятна, во и полезна при грубой-то пище — она всякую насекомую убивает, — перед тем как выпить, снова заметил Савелий, но выпил только полрюмки. — Боле хватит. Не могу. Бывало, спотыкачу в один раз рюмок до двадцати охватывал. А бегал как олень!..

Значит, стояла наша батарея сорок восьмой дивизии под Альт-Ауцем… Нет, не так. — Савелий на минуту задумался. — Значит, стояла наша шестая батарея сорок восьмой дивизии под Сосфюретом. У них там по дорогам на кажном перекрестке табличка с перстом указующим — не заблудишься. Вдоль дорог — груши, яблоки… Одно слово — немцы. Культура… Так вот, зайдешь в брошенный дом — на плите тебе суп кипит, в буфете — вино, хлеб, сыр. Я вот очень часы с кукушкой люблю. Бывало, как в новый город ворвемся и в какую забежим квартиру, сразу ищу на стене часы с кукушкой — там их много, в Германии. Заведу, послушаю — и дальше бежим…

Выпили еще. Кто-то запел потихоньку, хрипло, завыл, как пес на тоскливое серебро месяца. Подхватили в одном конце стола и в другом, затянули тягуче, подняв головы кверху.

Их, естлиб, мамынька, ты зна-а-ала,
То сама простила б мне…

И пошло веселье! Под Сенькину гармонь, голосисто и заливисто выкрикивающую польки, барыню, разные песни, выплясывали, вытаптывали лихие, развеселые танцы, пели, ухали, в тесноте, в нестерпимой духоте сбивали друг друга с ног. Острый, пронзительный, удушливый, горячий запах человеческих тел, сплетаясь с запахами табака, водки, соленых огурцов и селедки, густо насыщал воздух. Комната превратилась в печь, пылающую жаром, опаляющим лица и тела, накаляющим легкие.

— Барышня, а ты русскую можешь? — спросил Типу Савелий.

Тина, вся загоревшись, вся облившись румянцем, стала с платком в руке, шевельнула плечами, избоченилась и лебедью поплыла вокруг комнаты.

Мартын глядел на нее, не сводя глаз; Тина поманила рукой, и он понесся за ней вкруговую.

Я во Питере бывал,
По панели хаживал,
Я молоденьких куфарочек
За ручку важивал.

Я курил, курил махорочку —

Люблю этот табак.
Я любил, любил девчоночек,
Добрался и до баб… —

разошелся Савелий и, перебирая под столом обутыми в валенки сухими ногами, пел дребезжащим голоском песни своей молодости.

А на кой нам черт богатство
И на кой нам черт чины!
Сядем, выпьем-ка по рюмочке,
Закусим ветчины.

Запыхавшись, Мартын сел рядом с Савелием. На него дохнуло далеким прошлым — эпохой дедов, услаждавших этими звуками своих юных тогда сверстниц. И худенькая, суетливая бабушка Нила, и сам Савелий показались ему вдруг ожившими осколками этого прошлого.

— «Жице наше крутке, выпиемы вудки», как говорят поляки, — обнял он за костлявые плечи Савелия. — Верно, дедуля?

— Да, да. Маракую малость по-бусурманскому. Маракую, — ответил тот и кивнул головой в сторону Тины. — Девка-хрен!.. Кутерьма из волос, туды твою мать, эдакая, словно пожар на голове был. А кажному свой антерец соблюсти надо…

Мартын нахмурился:

— Ты, дедуля, расскажи лучше про свою шестую батарею сорок восьмой дивизии.

— A-а, милый, это когда нас в плен-то забрали? Было, было…

Устали плясать гости, уже устал играть гармонист. Отложив в сторону трехрядку, он устроился за стол, и тут все, словно сговорившись, позабыв о хозяевах и перебивая друг друга, повели — каждый о своем — нескончаемые пир-беседы.