Полгода из жизни капитана Карсавина

Прибыв в назначенный предписанием город, Егорова отыскала аэроклуб, вернее, здание, в котором он располагался, но никого там и в самом-то деле не нашла. В пустых комнатах беззаботно гулял ветер, хлопал дверями, на стенах когда-то учебных классов трепыхались схемы самолетных устройств, плакаты. В большом зале, очевидно для торжественных и прочих собраний, висела, покосившись на одном гвозде, картина, на которой был изображен Ворошилов. «Нарком на лыжной прогулке», — было написано на бронзовой дощечке, приколоченной к толстой раме. Картину, должно быть, собирались взять, но в спешке только сорвали с места, и сейчас странно было смотреть, как румяный нарком не катил по накатанной лыжне, а летел куда-то вниз, по наклонной, выдерживая при этом размеренный прогулочный шаг. Анна остановилась у картины, повернула голову набок, чтобы рассмотреть ее, как бы должен был выглядеть нарком на лыжной прогулке — не будь он перевернут, — и невольно рассмеялась: любовно выписанная художником наркомовская улыбка никак не вязалась с его новым положением.

— Над чем веселимся? — послышалось вдруг в пустом помещении, и от неожиданности Анна вздрогнула, даже растерялась, как в детстве, когда бабушка заставала ее на месте преступления: любила из кринок с топленым молоком пенки слизывать.

— Да я начальство ищу… — ответила наугад, осмотрелась по сторонам — никого.

— Какое еще начальство? — снова раздался голос, и тут только Анна заметила позади себя балкон, с которого с ней и беседовал совсем еще молоденький лейтенантик в авиационной форме. — Я вот тоже приехал — за пилотами, прямо с фронта, а тут ни души! Сама-то, случайно, не из аэроклуба?

— Из аэроклуба. Инструктором работаю, — с готовностью ответила Анна, и сердце подсказало: «Вот она, судьба: теперь на фронт…»

— Поедем со мной? — словно угадывая ее мысли, предложил лейтенант. — У нас эскадрилья связи. На весь фронт — одна такая! Нас все командующие знают.

— Но ведь мое предписание в другое место. Кого-то надо в известность поставить о моем прибытии.

Веселый лейтенантик отмахнулся:

— Это мы мигом!..

Вскоре, завернув по пути в городской военкомат, легковой пикап нес летчика-инструктора Анну Егорову в хуторок с душевным таким названием — Тихий. Хуторок этот для эскадрильи связи был не просто какая-то там развалюха-изба с обветшалой крышей, а вполне конкретное оперативное обозначение одного из полевых аэродромов Южного фронта.

— Тихим он только называется, а на деле не так уж у нас и тихо. Работы хватает… — заметил при знакомстве с Анной командир эскадрильи майор Булкин.

В этом Анна Егорова, отныне именуемая во всех штабных документах младшим лейтенантом, убедилась спустя всего лишь два дня после прибытия в эскадрилью.

— Доставьте представителя Днепровской флотилии в восемнадцатую армию, — приказал комэск Булкин и, как показалось Анне, испытующе заглянул ей в глаза: — Задание ясно?..

— Так точно, — ответила Егорова и направилась с пассажиром к самолету, который хорошо знала по своей инструкторской работе.

Лететь предстояло над землей — на бреющем. Командир эскадрильи предупредил, что за их самолетами охотятся «мессершмитты» и сбивают с большим удовольствием, поскольку за каждый сбитый У-2 гитлеровцам жалуют Железный крест. Однако полет прошел спокойно. Доставив представителя флотилии в штаб армии, Егорова вернулась на свой аэродром, доложила майору Булкину, что задание выполнила, на что он равнодушно заметил:

— Отдыхайте, — и добавил: — Завтра полетите туда опять…

— Хорошенькая боевая работа! — усмехнулась Анна.

Лицо майора Булкина передернулось. Ничего не ответив на ее реплику, он резко отвернулся и быстро зашагал в сторону замаскированных кустарником машин.

На следующий день лететь Анне Егоровой пришлось в штаб 9-й армии, который был расположен в районе Каларовки, под Мелитополем. Белые домики в вишневых садах безымянных хуторов — на полетной карте таких ориентиров не отыщешь, — балочки, овраги и степь, степь… Все это неспешно проплывало под крылом легкокрылого связного самолетика, и хотя Анна помнила наказ комэска о «мессерах» и временами посматривала по сторонам — не свалились бы с неба, однако прозрачная глубина его не предвещала никакой беды, а ровно и монотонно работающий мотор уводил от тревожных дум.

«У нас к июлю-то поля залиты ржами поспевающими, — глядя на степь, думала Анна. — По ржам ветер идет ровно, без конца и без начала, — они кланяются ему, расступаются. И васильки, и жаворонки вокруг… благодать!..»

Любовь к земле, страстная к ней тяга — не к земле-собственности, а к земле-матери, — к ее дыханию, к прорастающему в ней зерну, к великой тайне в ней зачатия и к ней возврата, к власти ее над нашими душами, к сладости с ней соприкосновения — это оставалось и жило в Анне всегда. Более священного и возвышающего чувства она, кажется, и не знала.