Полгода из жизни капитана Карсавина

Отовсюду на них глядела пышная, сияющая, полная торжествующей радости весна. Буйно цвела черемуха. Начинали венчаться вишни. Овраги, обочины проезжих дорог, опушки, луга усыпало цветами. Их было столько, что в глазах рябило от синих васильков, золотистых лютиков, маргариток. И пчелы повели на цветы свои звонкие полки.

Весна шла полным ходом. Под ее яркими лучами, среди тех особенных звуков в воздухе, которые и бывают только весной, тем непонятней, нелогичней казались Мартыну и этот жалобно поскрипывающий на ухабах грузовик, и лежащая на коленях карта, по которой он сверял дорогу, и незнакомый солдат-водитель, то и дело поглядывающий тревожно через заднее стекло кабины в темноту крытого брезентом кузова. Но еще непонятней Мартыну казалось то, что произошло с его закадычным дружком Денисом Крутояровым. Никак не укладывалось в голове: Дениса больше не будет. Все, что осталось от него после того последнего боевого вылета, собрали, запечатали в цинковый гроб, переправили из Афгана в гарнизон, где раньше служил, и вот поручили ему, командиру авиационного звена капитану Карсавину, доставить старикам Крутояровым куда-то за Курск, в какую-то деревню Подъеремовку.

…Это случилось в Панджшерской долине. Вылетели на задание звеном. Что произошло там, в одном из ущелий, рассказал потом Андрей Иванов, ведомый Крутоярова. Он видел, как Денис сбросил бомбы, слышал его доклад по радио: «Сброс!» После этого самолет ведущего пошел с набором высоты, и тут последовали две серии взрывов и отдельный взрыв. Первая — от бомб Дениса, вторая — от бомб, которые сбросил Андрей, а взрыв он заметил на выводе, когда искал самолет ведущего, чтобы пристроиться к нему. Этот взрыв — от пули душмана — произошел в воздухе…

Гробов было два: цинковый снаружи и тесовый внутри. Несколько часов назад их установили в гарнизонном клубе, однополчане простились с Денисом Крутояровым. Затем машина с останками пилота выехала за ворота военного городка, и здесь к траурной процессии присоединились жители соседней деревни.

На помятых трубах полковой оркестр играл марш Шопена. Толпа, словно затканная черным туманом, молча шагала за грузовиком…

Момент смерти есть всегда момент жизни, и, быть может, самый значительный и загадочный. Значительный — потому что ставит под вопрос значение всех других, начиная с момента рождения. Если рождение оставляет открытым вопрос о смысле и значении жизни, то смерть со всею силою ставит этот вопрос. «Зачем ты жил на земле, человече? Радовался чему? Солнцу, возвещающему приход нового дня? Зачем? Солнце восходит неизменно каждое утро с тех пор, как существует мир, и под его лучами всегда были и есть подлость, болезни, смерть… Тебе же отпущены на земле считанные дни — не успел оглянуться, как жизнь прошла. Каков же смысл твоих усилий? Что ты получил в награду? Может, дети твои будут жить лучше, возможно, им уготована более счастливая участь, но тебя-то уже не будет, ты покинешь этот мир, унося с собой горечь забот, но познав спокойствия, благодати, счастья…» Мысль о смерти каждого делает философом, и тогда рождается разная философия. Один говорит: «Ешь, пей, веселись, ибо завтра смертию умрешь», другой не соглашается: «Не могу есть, пить и веселиться, ибо завтра смертию умру».

Мартын за двадцать пять лет, прожитых на белом свете, не омрачал свое бестрагическое миросозерцание раздумьями о смерти. Но сейчас, мучительно осмысливая случившееся с Денисом Крутояровым, он невольно приходил к мысли о бесценности и одновременно преходящести человеческой жизни, сознавал, что она хоть и не сплошное ликование — скорей, прозрение, невозможное без грусти и печали, — хоть и не имеет предварительно заданного смысла, однако порывом вложить в нее свой, человеческий смысл, отдать частицу себя в какую-то пусть простую вещь или великое дело разве не достойна уважения, разве не оплачивается благодарностью людей?

Мартыну припомнился давний выпускной вечер в родной деревне Агафониха, на котором учитель истории говорил о подвигах павших в боях односельчан, призывал выпускников по забывать тех, кому они обязаны своим счастьем. Мартын подумал тогда об отце, который недолго пожил после войны и умер от ран, — его Мартын почти не помнил, но отец незримо всегда присутствовал в семье. Возможно, потому в тот вечер, продолжив разговор о счастье, мать сказала, что если постоянно думать, кому ты обязан им, то счастье перестает быть счастьем. Этого не захотели бы ни павшие фронтовики-односельчане, ни отец. «Жизнью своей нужно быть достойным счастья — вот главное», — так и легли завещанием на сердце Мартына слова матери.

Тогда-то он и высказал ей свое твердое решение — стать летчиком. Не вдумываясь в смысл сказанного, она слушала погрубевший голос сына, следила за резкими движениями его плеч. А Мартын, доказывая что-то, сек ребром ладони воздух, как отец, и тогда мать со сладким замиранием сердца поняла, что сын уже вырос. Потом Мартын часто вспоминал благословляющую материнскую руку.